С упряжью тоже получилось не совсем обычно, а по-местному, что-то прикупили-добавили, что-то из упряжи чуть переделали-пристегнули, и… сумели запрячь всех коней цугом – князева Самвела и Дерпенова Табаска как ведущих, за ними Стыревого Огла и незаменимую Буланку, и лишь последней парой, самой легкой, как выразился Стырь, поставили Недолю мага и батюшкину Щуку. Еще не вполне получалось с форейтором, правда, когда выезжали из Хонувера, каретный мастер дал им в помощь одного своего подручного, хотя князь и хотел бы двух поднанять, но и дал-то только на три дневных перегона, потом следовало опять же находить кого-то в помощь. Порадовало, правда, что по словам всех местных, с форейтором сложностей быть не должно, потому что им-то любой мальчишка из придорожных городков согласился бы стать, если за представительностью особенно не гнаться.

    Но хоть и шли о шестиконь, а к вечеру, может быть, от непривычного, тяжелого и сырого воздуха, а может, от грязных и все же вязких дорог, лошади уставали. Иной раз приходилось чуть не с обеда коней уже не торопить, и надеяться, что они продержатся до вечера, но чаще получалось, что останавливаться и искать дочлег начинали куда раньше, чем хотелось бы.

    Но и тут, как-то само собой, выработался привычный ритм, все же деревеньки или, точнее, маленькие городки, в которых они останавливались, укладывались спать едва не засветло, поэтому, в общем, и ранний ночлег выглядел разумным… Если бы не ранние подъемы, к которым пока никто не привык. Действительно, если уж выезжать поутру затемно, то и ехать хотелось все же долго, а все равно получалось, что кони выдыхались раньше.

    Впрочем, и Стырь уставал, да еще как. Вести шестерку оказалось настолько трудно, что он сам попросил о помощи. Князь по привычному армейскому порядку стал к нему подсаживаться на козлы и вел лошадок чуть не треть дневного перегона, пока у него не начинали отваливаться руки, особенно в кистях, пока не затекали до деревянной нечувствительности ноги, от необходимости постоянно упираться в передок, чтобы кони ненароком не стащили под переднюю ось, и пока глаза не начинали болеть и слезиться от ветра, бьющего в лицо.

    Тогда уже и Дерпен, вполне дружественно, стал третьим их возничим. Пока князь и Стырь отогревались в дормезе, он бодро сидел на козлах, и казалось, мог бы сидеть бесконечно, силы-то ему было не занимать, вот только возчиком он оказался не самым умелым, и оттого тоже уставал, хотя и не признавался. Когда степняка следовало менять, вернее всех понимал Стырь. Поглядывая в окошки, он начинал вдруг суетиться, одевался и стучал в переднюю глухую стенку экипажа, чтобы Дерпен остановился. По каким признакам он определял, что восточник выдохся, князь так и не разобрал. Стырь только и сказал, что дормез «кидать начинает», если возчик устает, и еще добавил, что это виднее всего на поворотах.

    Конечно, князь подозревал, что Стырь заботится не о Дерпене, а о лошадках, и как-то по их поведению чувствует, что пора меняться, потому что при плохом управлении они уставали быстрее, но ничего об этом не стал говорить. Все получалось так, как получалось, и в целом, пока неплохо.

    И все же сидеть в закрытом со всех сторон коробе, который когда мерно, а когда ухабисто раскачивался, тоже было непросто. К концу каждого перегона князь отчетливо жалел, что не может пересесть в седло и пустить своего Самвела по дороге, надеясь на его стать, выносливость и силу. Верхом ему было бы легче… Но для других, пожалуй, все же тяжелее, кроме, опять же, Стыря. Поэтому они тащились, пусть и с печкой под боком, но медленнее, чем могли бы.

    В дормезе, во время этих перегонов, каждый занимался своим делом. Батюшка привычно спорил с магом о происхождении растений и животных, о космогонии и человеческой природе, но уже без былого азарта.