— А мы все скорбели душой, — прибавил Ольшевский, — что вы, ваше величество, даже и в семейной жизни не нашли счастья, но…

Не докончив, он задумался, как бы собираясь с мыслями, чтобы приступить к дальнейшему. Ему было жаль короля, ожидавшего своего приговора с напряженным любопытством.

— Примас и в это вмешался, — продолжал епископ, — и только благодаря ему в Вене примирились с мыслью о разводе. Мне кажется, что Пражмовский вселил в них надежду, что трон освободится, и что можно будет разведенную королеву обвенчать с вновь избранным князем Лотарингским. У меня имеются секретные доказательства того, что ведутся секретные переговоры с ведома королевы и, что еще более странно, с ведома ее отца.

Услышав это, Михаил побледнел; лицо его исказилось от страдания. Долго он молчал, не находя слов для ответа. Уста его были плотно сомкнуты. Наконец, он произнес:

— Все это можно было бы предположить… Но, чтобы в Вене приняли участие…

Пожав плечами, он продолжал:

— Да, я чувствую, что это дело рук примаса. Все было так ловко, так предательски скрыто, что они могли безнаказанно действовать, и даже никто в этом их не подозревал.

Сказав это, он поднял голову и, взглянув на епископа, спросил:

— Что же вы думаете сделать?.. — и со скорбью добавил: — я откровенно поговорю с королевой и скажу ей, чтобы она напрасно не беспокоилась и не хлопотала, так как я чувствую, что долго не проживу… У меня нет больше ни сил жить, ни желания. Слабую женщину не следует так обвинять, как его… его…

Не докончив фразы, король стал вытирать лоб, покрытый холодными каплями пота. Затем, как бы разговаривая сам с собою, он продолжал:

— Да, необходимо выпить до дна эту чашу унижений. Но примасу я этого не прощу никогда.

— Я слышал, — прервал его ксендз Ольшевский, — что старик не встает с постели, и старый Браун, которого к нему пригласили, сказал мне, что бурная жизнь истощила организм Пражмовского.

Михаил, погруженный в свои мысли, слушал рассеянно. После продолжительного молчания Михаил сказал:

— Я поговорю с королевой. — И обращаясь к Ольшевскому добавил: — А вы… я не знаю… согласились ли бы вы поехать к императору и выразить порицание его поступкам?

— Он не захочет в этом признаться, — возразил Ольшевский; — а у нас нет никаких письменных доказательств.

— Значит, вы ничего не думаете делать? — спросил король.

— Это надо обсудить, — ответил Ольшевский.

Михаил задумался и бессознательно мял бумагу, находившуюся в его руке.

— Спасибо вам, — произнес король, немножко успокоившись после первой вспышки. — Оставьте мне сегодняшний день для размышлений.

Епископ холмский из сострадания к королю больше не касался этой темы и начал докладывать о текущих делах, а Михаил машинально взял перо в руки и, мысленно отсутствуя, подписывал по очереди подаваемые ему бумаги.

Через полчаса работа была окончена, и подканцлер, собрав разбросанные на столе бумаги, приподнялся со стула и, собираясь уходить, сказал:

— Ваше величество, я позволю себе попросить вас не огорчаться этим заговором, который по всей вероятности останется только неудачной попыткой и не будет иметь никаких последствий.

Король ответил холодно:

— Я хоть и потрясен, но буду спокоен…

Сказав это, он проводил до двери преданного ему епископа и, когда тот вышел, король велел позвать Келпша. Келпш, стоявший на страже, немедленно явился. Нервным голосом король сказал ему:

— Доложите обо мне королеве. Скажите ей, что я должен с ней видеться.

Со шляпой и перчатками в руках, взволнованный предстоящим разговором, он остановился посреди комнаты, ожидая возвращения своего посла.