— Жизнь отдать, — ворчливо сказал Пац, — гораздо легче, чем заплатить жизнью за свободу. Поразмыслите как следует, пан гетман, вам не одолеть их: они раздавят вас числом.

— Вот именно, в теперешнем-то положении, — перебил Яблоновский, — численное превосходство для нас наименее опасно: в тисках окопов они не могут развернуться.

— Так, — холодно ответил Пац, — но зато полк за полком они будут выставлять против нас свежие войска и, в конце концов, сломят наши силы.

— Вы не знаете натуру турка, — возразил Собесский, — они не умеют ни считаться с обстоятельствами, ни хладнокровно обдумать положения. Если неприятель не дрогнул после первого же натиска, они начинают отступать, а тогда их не удержишь никакой силой. Убегая, их войска даже не защищаются, а гибнут без борьбы. Все, что мы здесь застали, было вперед известно и учтено; я шел с тем, чтобы дать сражение, и не уступлю. Польша завтра либо сбросит с себя иго, либо никогда не будет свободной страной. Все мы, сколько нас ни есть, требуем, желаем, домогаемся сражения и верим в победу… Вам, пан гетман, я не даю никаких распоряжений, не навязываю своей воли: действуйте по убеждению; будьте свидетелем, как мы, исполняя свой долг перед отчизной, ляжем костьми… если такова воля Господня.

Собесский сделал шаг назад и отер с лица пот. Все молчали, и среди глубокой тишины донесся издали вой ветра. Пац держался гордо, непоколебимый в своем мнении, упорный и безмолвный.

Оба гетмана стояли друг против друга, как два старых противника; один веселый, с радостным лицом, исполненный рыцарской отваги, весь трепеща от внутреннего пыла… другой холодный, слегка приниженный, но вполне владеющий собой и твердый духом.

Собесский, считая военный совет закрытым и спор решенным, предупредительно подошел к Пацу и другим, спокойным голосом стал приглашать его распить стакан вина.

— Различие во мнениях, — сказал он, — не должно влиять на товарищеские отношения, пан гетман… надеюсь, вы не обижены моей дерзостью. Я шел сюда с единой мыслью: молил судьбу, чтобы она судила мне сразиться под Хотином. Вижу в этом доброе предзнаменование и omen . Гетман литовский тщетно старался придать приветливое выражение обычно хмурому лицу.

— К несчастью, я не разделяю ваших радостных предчувствий, — сказал он медленно, взяв в руки кубок, — желаю, чтобы они оправдались, а тогда, с Божией помощью, честь и заслуга будет нераздельно ваша. По-моему, все складывается в высшей степени неблагоприятно, а молдаванам я не доверяю: они испорчены и хитры, как рабы. Известная у них повадка: всем обещать и никому не сдержать слова.

— Во всяком случае, я так поставлю молдаван, чтобы не бояться их, — ответил Собесский. — Свои расчеты я построил совершенно независимо от положения, какое они займут во время битвы; учел только переполох, который должна вызвать в рядах турок их измена. Конечно, погода прескверная, но ждать лучше недосуг, так как дальше не будет ни подножного корма для лошадей, ни хлеба для солдат. Пока что, жолнеры рвутся в бой; потом устанут и остынут; одушевление пройдет… Итак, либо завтра, либо никогда… А вы, пан гетман, любуйтесь издали, — прибавил он с улыбкой, — думаю, что недолго выдержите: сердце в груди взыграет, и трубы сами собой затрубят в атаку.