Ничего не понимая, он разбудил мать и передал ей плачущего грудного младенца. Утром Максим позвонил по телефону, еще раз попросил позаботиться о дочери, но больше ничего не сказал. Вечером обеспокоенная мать поехала к нему на квартиру, чтобы узнать, что случилось, но дверь квартиры Максима была опечатана красными сургучными печатями НКВД. Сначала подумали, что Максим арестован. Но он каждый день звонил со службы, справлялся о здоровье ребенка и на все вопросы отвечал:

– Не спрашивайте меня ни о чем…

Через неделю ой появился в родительском доме. Небритый, с осунувшимся лицом и воспаленными глазами, в измятой форме и нечищеных сапогах, он выглядел так, словно эти дни он спал не раздеваясь. Сняв шинель, он молча прошел к кровати, где лежала его маленькая дочь.

– Максим, скажи хоть, что случилось? – робко спросила мать.

– Ничего… – поморщился тот. – Я буду жить у вас…

– А как же Ольга?

– Она… Ее здесь не будет…

– Почему? Что у вас произошло?

Сидя на краю кровати и глядя на ребенка, Максим словно не слышал ничего. Потом он пробормотал каким‑то чужим хриплым голосом:

– Она покончила с собой… Ее уже похоронили… И не спрашивайте меня больше ничего…

Он устало поднялся, деревянным шагом прошагал в свою комнату и закрыл за собою дверь. В горе одни ищут утешения со стороны, другие, наоборот, уединения. Чувствуя, что Максим избегает всякого сочувствия, домашние решили оставить его в покое, пока он переживет свое горе.

Каждый день, приходя со службы, Максим запирался у себя в комнате. Чтобы попасть в свою комнату, Борис вынужден был проходить через комнату брата. Тот часами лежал пластом на диване, не шевелясь, как разбитый параличом, устремив глаза в одну точку и думая о чем‑то. Или он неподвижно сидел за своим письменным столом и остановившимся, невидящим взглядом смотрел в темную ночь за окном, будто силясь понять что‑то непостижимое.

Войдя однажды в комнату, Борис увидел, что Максим сидит за столом, смотрит в пустое окно, а пальцы его играют маленьким браунингом. Он даже не слышал, как брат вошел в комнату.

– Максим! – тихо окликнул младший. Старший вздрогнул, будто очнувшись от транса:

– Что такое?

– Дай‑ка мне эту игрушку! – протянул руку Борис. Максим растерянно посмотрел на браунинг, словно недоумевая, как он попал ему в руки, и послушно отдал пистолет брату. Борис сунул браунинг в карман и кивнул на дверь:

– На кухне мать возится с ребенком, никак не может его успокоить. Поди‑ка помоги ей.

Максим опустил голову и пошел на кухню.

На следующий день Борис порядка ради осмотрел браунинг и убедился, что в обойме не хватает половины патронов. Он понюхал дуло, потом снял верхнюю скобу и посмотрел канал ствола на свет – он был мутный, с беловатым налетом. Для охотника, привыкшего после каждой охоты чистить ствол оружия до блеска, было ясно, что из этого пистолета недавно стреляли. Игрушечный браунинг был немым свидетелем какой‑то драмы. Если Ольга застрелилась, то почему нет половины патронов?

После смерти красавицы жены Максим вел себя так, как будто из него вынули душу. Единственное, что его еще интересовало в жизни, – это ребенок, живое воспоминание об Ольге. Часто он брал завернутую в пеленки дочурку на руки, прижимал ее к груди и долго смотрел на нее, словно отыскивая в ней черты любимой жены.

Но капля долбит камень, а время – человеческие чувства. Оправившись от травмы и последующей прострации, Максим постепенно приходил в себя. Первое, что он сделал, – это принес какие‑то книги и теперь уже не смотрел в окно, а сидел и, наморщив лоб, читал и читал.