— Заросло, да. Все заросло.

— И сюда я напрасно приехал. Одно мучительство напрасное. Князь Тавиани — тот, кого я люблю, Родина — место, где я живу. И никто больше ни на что не имеет никакого права, и никакой надо мной власти соответственно.

Его по-прежнему больше всего заботила чья-то власть над ним. Независимый человек.

— Никогда больше не приеду, — сказал он.

— Слушай, я, наверное, ужасная дрянь, — с трудом выговорила Катька. — Ведь это из-за меня все так… и у нас, и вообще…

— Ладно, ладно. Не надо придавать себе слишком большого значения.

— Конечно. Забылась.

Он расплатился, и они вышли на майскую улицу, на которой почти не оставалось обычной майской свежести — внезапная жара выжгла все, как землю вокруг глинобитной хижины князя Тавиани.

— Да, — вспомнил он. — А бывший авантюрист, который отсидел или сбежал — думаю, отсидел, потому что много ему дать не могли, он же не успел жениться и сбежать с приданым, — он стоит рядом, смиренный, перевоспитанный ее любовью… весь в белом… и говорит: поймите, князь, нельзя… но если вы хотите, я готов, конечно, дать вам всякое возможное удовлетворение… Крестьянин — князю, да? И тут они хохочут, все трое, дико начинают хохотать, и дети, глядя на них, тоже хихикают, таким смехом, каким ангелы смеются…

— Нет! — воскликнула Катька. — Нет! Они испугались и плачут. Вот. Точно. Как плачут ангелы. Эта деталь спасет все остальное.

— Хорошо, — сказал Игорь. — Пусть плачут.

Он поймал такси в аэропорт. Всех вещей у него было — легкая наплечная сумка. Все-таки здорово изменился, подумала Катька, ссутулился весь, одних морщин сколько. Взрослый человек, о Господи, взрослый человек, с никому не нужными рудиментами, оставшимися от человека без возраста.

— Ну? — сказала она и поцеловала его в подбородок. — Навсегда-навсегда?