Иван Дмитриевич слушал, и каждое слово музыкой отдавалось в ушах.

— На улице, — спросил он, — с ним ничего такого не было? Под лошадь не попадал?

— Типун тебе на язык, — сказала жена.

— Я около пяти заезжал домой, вас не было. Где вы были?

— Гуляли. Я к портнихе зашла.

Она стала описывать их с Ванечкой прогулочный маршрут, скорость движения, время в пути, место встречи с соседкой, которая позволила себе сказать гадость про другую соседку. Слушая, Иван Дмитриевич подумал, что кому-то, значит, очень понадобилось выманить его из квартиры Каменских, чтобы что-то вынести оттуда или, наоборот, подсунуть туда.

Он прошел в комнату сына. Тот сидел перед настольным зеркалом и самозабвенно выдавливал гнойничок на лбу. Пальцы у него были в крови. Не выдержав, Иван Дмитриевич поддал ему по затылку и тычками погнал в умывальную комнату, вопя: «Балбес! Мать из-за него слезами исходит, а ему плевать!»

За ужином сын не поднимал глаз от тарелки, а Иван Дмитриевич строго, но вместе с тем заискивающе говорил:

— Конечно, я виноват перед тобой, что дал тебе по шее. Я не отрицаю моей вины. Но с другой стороны, если в сердцах, под горячую руку, это ведь не обидно. Обидно, брат, когда спокойно разложат, спокойно выпорют. Меня-то отец вожжами драл.

— Часто драл? — оживился Ванечка.

— Частенько.

— Больно?

— Больно, брат.

— И главное, обидно, — сказала жена с таким неподдельным страданием в голосе, словно ее саму все детство драли вожжами.

— А розгами не драли? — спросил Ванечка, наслаждаясь встающей перед ним картиной.

— Бывало, что и розгами. — И чем больнее?

— Тут, брат, страшнее всего не боль, а чувство собственного бессилия.

— Все-таки чем больнее? Розгами или вожжами? — настаивал Ванечка. Для него психологические нюансы не представляли интереса.

— Вожжами больнее, — ответил Иван Дмитриевич, хотя ни о том ни о другом не имел ни малейшего понятия. Отец за всю жизнь пальцем его не тронул.

— Бедный наш папенька, — сказала жена. — Давай поцелуй его, сынок.

Ванечка не шевельнулся. Решив, что последний шаг к примирению придется делать самому, Иван Дмитриевич потыкал себя пальцем в щеку и намекающе сложил губы трубочкой: ладно, мол, все забыто, целуй. Сын послушно приложился к указанному месту, после чего как бы между прочим сказал:

— От вас духами пахнет.

— Чего-о? Какими еще духами?

— Пахнет, папа.

— Откуда? Я целый день на службе…

Он замолчал, жена глазами сигналила ему, что это провокация, не нужно обращать внимания. Сегодня она вела себя на редкость мудро.

Ванечка благостным голоском попросил разрешения встать из-за стола и ушел к себе в комнату, чтобы стихиям было где разгуляться. Теперь он чувствовал себя полностью отомщенным. Дверь в столовую он оставил открытой, готовясь упиться звуками битвы. Он не подозревал, что его маневр разгадан и не только не привел к ожидаемому результату, но еще и способствовал сплочению родителей перед лицом общего врага.

Жена, подсев к Ивану Дмитриевичу, гладила его по руке. Он плакался:

— Целый день на службе, ни минуты свободной. Бегаешь как собака. А придешь домой…

— Такой возраст, ничего не поделаешь, — говорила жена. — Терпи.