– Богатенький Буратино… – пробормотал Духарев.

Машег не понял.

– Есть у меня деньги, – сказал Сергей. – Сам знаешь…

И тут вспомнились сегодняшние слова княгини Ольги: «Твоя дружина, твой воевода, и пленник тоже твой…»

Может, и прав Машег. Есть у Духарева земли: и здесь, под Киевом, и в Полоцке, и уличей две деревеньки оброком ему кланяются. Могло и больше быть, да только ни к чему. Оборотистый Мыш‑Мышата, шурин‑побратим, на духаревском капитале за день больше наварит, чем уличи Сергею за год наберут.

Элда Элвиндовна поднялась со скамьи, обошла длинный стол. Была она в женском платье, надетом, скорее всего, из уважения к хозяйке. В этом наряде она чувствовала себя неловко, видно было: мужское ей привычнее. Духареву вдруг стало любопытно, как она смотрится в хузарском домашнем: ничего, кроме полупрозрачного шелка и украшений. Украшений на ней, впрочем, и сейчас было довольно.

– Возьми нас, Серегей!

Элда встала рядом, положила на Серегино плечо жесткую неженскую ладонь. На запястье – золотой браслетик с птичками. Знакомый браслетик… Духарев поднатужился, вспомнил: древлянский. Старейшины древлянские одарили им воеводу Свенельда за ласковые речи, коими он их к Ольге на подворье заманил. Где их и закопали. В землю. Живьем. Подарок богатый, но по местным меркам – порченый. Свенельд отдал браслетик Духареву: для Слады. Теперь вот Сладислава передарила его Элде. Духареву напоминание: не нравится его жене Элда‑нурманка. Не забыла Сладушка, что муж покойный сию валькирию не Машегу завещал, а Сергею.

Духарев поймал взгляд жены… весьма неодобрительный. Конечно, гостье она и слова не скажет…

– Посмотрим, – уклончиво ответил Духарев, выразив интонацией некоторое неодобрение. – Как твои сыновья, Машег?

Валькирия‑Элда поняла. Убрала руку, вернулась на место, демонстративно прижалась к мужу: мол, никаких интимных претензий к хозяину дома, чисто по‑дружески.

Машег улыбнулся. Красив благородный хузарин: тонкие черты лица, глаза синие, волосы светло‑русые падают на широкие плечи из‑под маленькой круглой шапочки, длинные «варяжские» усы – потемнее, с рыжиной. Лицо загорелое, но подбородок и щеки – бледней. Видно, совсем недавно сбрил бороду. Росту Машег небольшого: вровень с Элдой, но не в росте дело. Может, и есть в Дикой Степи воин лучше него, да пока что они с Машегом не встретились. Так он сам говорит.

– Дети растут, – хузарин погладил жену по щеке. – Я их в Тмутаракани поселил.

– Где‑где? – изумился Духарев.

– В Тмутаракани. Мне Свенельд землю подарил за Любечем, а я ее на тмутараканскую сменял.

– Все равно не понял. А твои приволжские поместья, родовые, чем плохи?

– Тем плохи, что с хаканом у меня размолвка вышла, – сообщил Машег. – Нет у меня более родовой земли. Только дареная осталась и купленная.

– Как это – размолвка?

– А так. Не полюбился я итильским торгашам. Настолько не полюбился, что приехал за мной от хакана хранитель закона, правоверный талдаш Шлом, сын Йогаана, с полусотней наемных воинов Магомета. Земли мои себе взять, а меня – в столицу. На расправу.

– И что? – спросил Духарев.

– Пропали земли мои, – вздохнул Машег. – Зато теперь у хакана – другой талдаш…

Глава седьмая,

в которой повествуется о доброте и справедливости хузарского хакана

Были у Машега обширные поместья, были сады с прохладными водоемами под сенью цветущих деревьев. Было у него все, чем хвастают итильские богатеи и семендерские вельможи.