|
И даже без световых маркеров. — Что ж, они молодцы, — буркнул Мейтсон. — О чем думаешь? — тихонько спросила Сара и, достав из внутреннего кармана парки сигарету, щелкнула зажигалкой. — Все молчишь и молчишь. — О чем думаю? Вспоминаю Лейбница и его «Лингва генералис», — признался Скотт. — Ну конечно, о чем же еще, — сухо прокомментировала Сара. Он обернулся и, увидев сигарету, поморщился. — Знаю, знаю, — сказала Сара. — Это то, что меня убьет. Слава богу, конец света близок, так что рака можно уже не бояться. Скотту ее ответ вовсе не показался смешным. — Думаешь, ты такая крутая? — Что? — удивилась Сара. — Ну, ты же ведь играешь, — заметил Скотт. — Ты не только умная, но и крутая. Мужчины для тебя — ерунда. Ты полностью контролируешь ситуацию и саму себя. При этом ты то и дело даешь промашку, и человеческая сущность, которая так глубоко скрыта в тебе, постоянно вылезает наружу. И тебе нравится задавать вопросы вроде «О чем думаешь?» Какой он настырный. Какой напряженный. Обычно такого типа мужчины не вызывали в ней ни малейшего интереса, но в Ричарде было что-то такое, что притягивало ее к нему, вызывало желание раскрыться. Или, может, все дело в разыгравшихся гормонах. Так или иначе, но сказанное им задело за живое. И, похоже, он понял это по ее глазам. — А ты думаешь, что все на свете знаешь. — В том-то и проблема, что не все, — ответил Скотт, в равной степени уязвленный ее замечанием. — Но хотелось бы. — Предлагаю пари, — сказала Сара. — Ты расшифруешь язык раньше, чем расколешь меня. — Принято, — согласился Скотт. Туннель делал резкий, S-образный поворот, и лингвист, чтобы удержаться, попытался вонзить в стену ледоруб. Кусочки льда разлетелись во все стороны. Стены туннеля то сжимались, то расходились. Кое-где из них торчали острые как бритва осколки. Полосы голубого льда сменялись белыми полосами. Странно. Непривычно. Иногда создавалось впечатление, что они смотрят вовсе не на лед. Все дело в преломлении света, объяснила Сара. Он может доходить до невероятной глубины, так что если им повезет, то тьмы не будет даже тогда, когда они спустятся на целую милю. Вспомнив ответ Скотта, она спросила: — Лейбниц, это ведь философ, верно? Жил в семнадцатом веке? — Скотт кивнул. — И что? — Он связывал буквы с цифрами. — Неужели? — Сводил все человеческие знания к простым идеям. Идеи представлял в виде чисел. Предложил систему, в которой согласные выступали как целые числа, а гласные как десятые. — И что это значило? — Ну, возьмем, скажем, число 81,374. Его можно транскрибировать как «mubodilefa». — Боюсь, я не совсем понимаю. Какой во всем этом смысл? — Смысл в том, — попытался объяснить Скотт, опуская детали, — что Лейбниц не стремился создать универсальный язык и не исследовал происхождение языка. Посредством создания научного языка он пытался найти истину. Убрать из языка предвзятое понимание значения и растворить базовые темы и идеи в языке, им созданном. — То есть ты определенно решил, что символы Атлантиды — это научный язык? — Чем больше я об этом думаю, тем больше склоняюсь к тому, что так оно и есть. — Скотт поскользнулся, неуклюже взмахнул руками, но все же ухитрился удержаться на ногах. — Эти люди, — продолжал он, — знали толк в инженерном деле, астрономии, физике и акустике. |
