|
Цвет предпочтительно белый. Кофе готовится в маленькой двуручной кастрюльке. Засыпать 6–8 ложечек песка, стараясь, чтобы в кастрюльку не попали стеклышки, мелкие камни и твердые комки земли. Несколько травинок одинаковой длины мелко покрошить руками и всыпать, аккуратно помешивая. Влить полчашечки воды из ближайшей лужи (при условии, что лужа образовалась не ранее вчерашнего вечера). При желании можно украсить пухом одуванчика и накрыть блюдцем. Настаивать на бортике песочницы до полной потери интереса. Юлия Боровинская Как получится — В любой женской истории всегда есть любовь — или в начале, или в конце. — В конце — лучше. — Это смотря какая любовь… — Я в христианский рай не верю, — шепчет она, притулившись головой между его рукой и телом так, что выдыхаемые слова щекочут сосок, и это не дает мягко сползти в сон. — Почему? — А мне там было бы неудобно. Если не спать, то закурить бы, но правая рука касается ее волос, а за пепельницей и вовсе придется вставать, тогда и она закурит, придется потом проветривать… — Ну вот представь: начала я прямо с завтрашнего дня молиться, каяться, что там еще положено?.. И попала после смерти в рай. А там уже Витька и Стах. И я каждого из них люблю. — Ну и живи с обоими. Неприятно, конечно. Уж в постели можно было бы и не… Но если показать, что неприятно, будет еще хуже. Или все-таки закурить? — Не-а, никак. Трахаться можно с двумя, а любить — как? Или уж всю душу отдавать или — на фиг нужно? Да и не положено так в раю, наверное… — Много ты знаешь, что там положено… — Ну… я пред-по-ла-гаю. Ты сам тоже не знаешь — ты ведь в раю ни разу не был! — Нет, — улыбается он и думает: «А надо бы заглянуть как-нибудь», — и все-таки встает за пепельницей, ловко выскользнув из-под ее рассыпавшихся волос. Пепельница старая, массивная, квартирный хозяин оставил, а может, кто-то из прежних жильцов. Глиняный шершавый треугольник облезло-коричневый, а вместо углов — оскаленные драконьи морды. Из Китая, наверное. Или из Таиланда — кто их разберет? Он забирается обратно под одеяло аккуратно, так чтобы не прижать ненароком разметанные по простыне и подушке пряди. — Будешь? — Давай. Она коротко, но глубоко затягивается, медлит, впуская дым в легкие. — А еще я бы страшно устала, — наконец говорит она. — От рая? — От себя. Это же одуреть можно — всю вечность быть собой. Тащить на себе рюкзаком и детские обиды, и чьи-то случайные слова и собственную вину, и чьи-то предательства. И даже однажды виденную задавленную собаку, из-за которой теперь отводишь взгляд от любой старой тряпки, валяющейся у обочины, — тащить. — А ты представь, что у ворот в рай с тебя все это снимают. Стоит там такая корзинка, как в аэропорту перед металлоискателем, и ты туда все складываешь, складываешь, складываешь — пока не станет совсем легко и светло. — Да, но кто же тогда войдет в эти ворота? Не я — это уж точно. Он вспомнил, как два года назад, в метро, она плакала, прислонившись головой к какому-то глупому объявлению — то ли рекламе обувного магазина, то ли о новом, невероятно выгодном тарифе. А когда он только собрался что-то спросить, она резко сказала: — Я даже и пытаться больше не хочу! — и вышла. |
