Но вот внезапно… Но вот теперь…

Она посмотрела на него и увидела нечто для себя совершенно новое.

Она увидела мужчину.

И это напугало ее до полусмерти.

Франческа в своих поступках обычно придерживалась старой пословицы, рекомендовавшей ковать железо, пока горячо, поэтому неудивительно, что, едва вернувшись в дом номер пять после прогулки, она немедленно пошла к своей матери, дабы уведомить родительницу, что ей совершенно необходимо посетить модистку, причем как можно скорее. В конце концов, чем раньше ее ложь станет правдой, тем лучше.

Мать ее только рада была способствовать тому, чтобы Франческа сбросила наконец полутраурные серые и лавандовые тона, так что не прошло и часа, как мать и дочь, уютно устроившиеся в просторной карете Виолетты, направились на Бонд-стрит, дабы посетить лучшие магазины. При обычных обстоятельствах Франческа так и взвилась бы, если б мать вдруг вздумала вмешаться в ее дела, - нет, спасибо, она взрослая женщина и вполне способна сама подобрать себе туалеты! Но сегодня она почему-то чувствовала себя спокойнее в обществе матери.

Не то чтоб ей никогда не было спокойно с матерью прежде. Просто Франческа всегда трепетно относилась к Своей независимости и не любила, когда ее считали одной из «девиц семейства Бриджертон». А визит к модистке, как ни странно, был для нее делом отнюдь не успокоительным. Конечно, признания в этом у нее не вырвали бы даже и под м пыткой, но на самом-то деле Франческа была в настоящем ужасе.

Даже если забыть о ее решении выйти замуж повторно, отказ от вдовьего траура все равно означал грандиозную перемену, а она не слишком-то была уверена, что готова к этому.

Она посмотрела на свой рукав. Ткань платья была не видна, и не из-за сумрака кареты, а потому, что Франческа была укутана поверх платья в плащ, но она знала, что ткань эта лавандово-голубого цвета. И в этом знании было нечто успокоительное, нечто надежное. Она носит этот цвет или же серый вот уже третий год. И носила только черный целый год до того. Это стало чем-то вроде своего рода формы. Нет никакой необходимости беспокоиться о том, что ты есть, когда твоя одежда так громко заявляет об этом.

– Мама? - вырвалось у нее прежде, чем она поняла, что хочет задать вопрос.

Виолетта с улыбкой обернулась к ней:

– Да, милая?

– Почему ты так и не вышла снова замуж?

Губы Виолетты чуть приоткрылись, а глаза, к великому изумлению Франчески, вдруг заблестели очень ярко.

– Ты знаешь, - негромко проговорила Виолетта, - ведь в первый раз меня спрашивает об этом кто-то из моих детей!

– Не может быть! - отозвалась Франческа. - Ты уверена?

Виолетта кивнула:

– Никто из моих детей ни разу не спросил меня об этом. Неужели ты думаешь, я бы о таком забыла?

– Нет-нет, конечно бы не забыла! - поспешила уверить ее Франческа. Но все это было так… странно. И свидетельствовало о детском недомыслии. И почему никто из них ни разу не спросил мать об этом? Франческе этот вопрос казался сейчас самым что ни на есть животрепещущим. Можно но представить, что никто из детей Виолетты ни разу не поинтересовался этим из личного любопытства, но как же они не понимали, что это значит для матери?

Неужели они не хотели знать свою мать? По-настоящему узнать ее?

– Когда твой отец умер… - заговорила Виолетта. - Не знаю, много ли ты помнишь сама, но все произошло очень неожиданно… - Виолетта тихонько и грустно засмеялась, а Франческа подумала: интересно, сможет ли она сама когда-нибудь смеяться, говоря о смерти Джона, пускай и горьким смехом? - От укуса пчелы, - продолжала Виолетта, и Франческа вдруг поняла, что даже сейчас, двадцать лет спустя после смерти Эдмунда Бриджертона, мать ее все еще не в силах справиться с удивлением при этой мысли.