Рейчел села в кресло. Джереми продолжил:

– Рейчел, ты знаешь свою мать лучше других, и я уверен, что ты хорошо помнишь ее приступы ярости. Найдя подходящую мишень или повод, чтобы излиться, она уже не могла остановиться. И конечно, нельзя было говорить ей правду. Когда я получил результаты анализа крови, то стал уже не просто врагом, а раковой опухолью этого дома. По отношению ко мне у нее развилась… – он запнулся, подыскивая слово, – мания. Она хотела либо полностью подчинить меня себе, либо изгнать из дома.

– Стереть из памяти.

Он поморгал:

– Что?

– В тот последний вечер она кричала тебе: «Я сотру тебя из памяти!»

Джереми и Морин обменялись испуганными взглядами.

– Ты это помнишь?

Рейчел кивнула и налила себе стакан воды из графина на кофейном столике, стоявшем между ними.

– Именно это она и сделала, Джереми. Если бы она просто выгнала тебя, я думаю, это было бы неплохо для нас обоих. Но она «стерла» тебя – из памяти и с лица земли. У мертвых есть имена и могилы. От стертых с лица земли не остается ничего.

Потягивая воду, она оглядела гостиную с книгами, картинами, проигрывателем и пластинками, которые хранились именно там, где она думала. Шарфы ручной вязки, изогнутая кушетка в виде буквы S, царапины на полу из твердой древесины, потертости панельной обшивки – и общий беспорядок, царивший в помещении. Детям Джереми и Морин, наверное, было очень приятно расти здесь. Опустив голову, она закрыла глаза и увидела свою мать, а также детскую площадку с нависавшими над ней облаками и мокрыми скамейками, куда она ходила маленькой девочкой вместе с Джереми. Она увидела дом на Вестбрук-роуд и кучи намокших листьев наутро после его ухода. А затем ей пригрезилась альтернативная жизнь, в которой Джереми Джеймс не уходил, а был ее отцом, хотя и не по крови; он воспитывал ее, давал мудрые советы, тренировал футбольную команду в ее школе. В этой альтернативной жизни ее мать не горела желанием исковеркать всех родных и знакомых, приспособив их к своему искаженному пониманию жизни, она была такой, какой представала в своих книгах и лекциях, – объективной, разумно мыслящей, не кичащейся своим превосходством, способной на простую, непосредственную и зрелую любовь.

Но им с Джереми досталась не такая Элизабет, а конфликтующая и агрессивная: не женщина, а ядовитая смесь раздутого интеллектуализма, неоправданного беспокойства и непомерной ярости. И все это было упаковано в оболочку компетентности, уравновешенности и спокойного нордического темперамента.

«„Я сотру тебя из памяти“.

Да, ты стерла его, мама. И одновременно уничтожила ту счастливую семью, какой мы с тобой могли бы стать, лишила нас возможности жить легко и радостно. Если бы только ты отказалась от своей проклятой позы, чертова сука».

Она подняла голову и отбросила волосы с глаз.

Рядом стояла Морин, держа в руках шкатулку с бумажными носовыми платками. Почему-то Рейчел именно этого и ожидала. Как называется такая предупредительность? А, да, материнская забота. Значит, вот так она выглядит.

Джереми сел на пол перед Рейчел, обнял колени руками и стал глядеть на нее снизу вверх, с добротой и сожалением.

– Морин, – обратился он к жене, – ты не оставишь нас с Рейчел наедине?

– Конечно-конечно.

Морин поставила было шкатулку на полку шкафчика, но передумала, вернула ее на кофейный столик и налила воды в стакан Рейчел. Затем она поправила валявшийся на полу коврик, одарила их улыбкой – задуманная как утешительная, эта улыбка, застыв на лице, превратилась в испуганную – и вышла.

– Когда тебе было два года, – сказал Джереми, – мы с твоей матерью ссорились почти непрерывно.