Она вырулила обратно на шоссе и разогналась до скорости примерно миль на двадцать меньше разрешенной.

Может, этот вопрос был проходным, но мне так не показалось. Я воспринял его всерьез. Время было такое, что все воспринималось всерьез.

— Для меня это будто сон, — сказал я. — До сих пор такое чувство, будто все просто приснилось.

— Вот уж думать не думала, что увижу что-то подобное. Ничего такого прежде не случалось.

— Ну, это не совсем верно.

Едва эти слова вылетели у меня изо рта, я понял, что вновь принялся за неприятные рассуждения. Как раз за то, чем дал себе слово больше не заниматься.

— Как это? Когда это такое происходило?

— Неважно. Извините. Забудьте, что я сказал.

— Нет, в самом деле. Давайте, выскажетесь. Мне хочется понять, на что вы намекали.

— Ладно. Терроризм не что-то новое. Ни война, ни насилие не новы. Взгляните на Ближний Восток. На то, что в Руанде произошло в девяносто четвертом. Взгляните на…

— А-а, — произнесла она. — Я-то имела в виду — у нас.

А то, как же иначе. Конечно же, она имела в виду у нас. Отношение всегда другое, когда это — у нас, здесь. Надо отдать мне должное: вслух я ничего не произнес.

Я помнил, как мама однажды рассказывала мне про Уинстона Черчилля. Или, во всяком случае, то, что она помнила. В одном споре с ним кто-то указал на почти миллион утраченных жизней во Второй мировой войне. И Черчилль поправил того человека, сказав, что на алтарь смерти было принесено около шестидесяти миллионов. Что ответил оппонент? «А-а, это если считать иностранцев».

Я никак не мог взять в толк, почему подобное отношение делает всех остальных более патриотичными, а меня — менее.

— Полагаю, мне следовало бы и других брать в расчет, — сказала она.

— Мне следовало бы держать рот на замке. Извините.

— Нет. Не извиняйтесь. Вы правы. Нужно помнить и о других. Придется остановиться тут, заправиться немного.

— Отлично, — обрадовался я. — Я ненадолго, воспользуюсь остановкой.

По пути в мужской туалет я набрал номер Стэна и нажал на «вызов».

Он ответил с первого же гудка.

— Стэн?

— Рассел. Боже мой. До чего ж я рад, что ты позвонил. Керри предупредила меня, что ты, может, позвонишь. Я надеялся, что ты позвонишь. Ты раньше пробовал звонить?

— Ну да. Извини. Что-то помешало.

Я не знал, что говорить дальше. И очень хотел писать. За что и принялся, прижав телефон плечом к уху.

— Думаю, одни только мы, Рассел. Думаю, все остальные погибли.

— Ну, мы не знаем. Не спеши утверждать. Я еще совсем-совсем недавно не знал, что ты жив.

— Но кто-то же знал, — ответил он. — Я обзванивал всех как сумасшедший, а остальные… никто не знает о них ничего. Совсем.

Долгое молчание, во время которого я подошел к раковине вымыть руки.

Взглянул на себя в зеркало: волосы всклочены, на лице щетина. С прошлого утра не брился. Глаза припухли и покраснели, будто я целый день только тем и занимался, что плакал навзрыд.

Только я ведь не плакал. Или… на какой-то момент я даже усомнился. Может, я плакал и не помню этого. Только это же безумие. Я бы помнил. Верно?

— Керри сказала мне про твою маму, — говорил Стэн в левое ухо. — Мне вправду жаль, что с твоей мамой так случилось.

— Спасибо, — бросил я, думая, до чего же хочется умыться, да не поймешь, как это сделать, не повредив телефон.