- Зачем? – удивляется подруга, семеня следом.

- Как зачем? Это дико. Что если бы я…

- Что ты?

- Сдохла, знаешь ли. Встала бы не вовремя, повернулась не тем боком…

- Когда тебя это волновало? Хватит бежать. Ты пари выиграла. Теперь Женя должен нам денег. А еще…

- Денег? – прыскаю я. – Денег? Ты серьезно? Меня чуть поезд не переехал, а мы спорили на деньги? Господи! Что же творится.

Хватаюсь руками за лицо и вдруг понимаю, что щеки мокрые: я плакала. Лучше не придумаешь! Резко смахиваю слезы и нервно оглядываюсь: надеюсь, никто этого не увидел, иначе не сыскать мне потом оправдания, ведь сильные не ревут. Сильные не боятся. Грубо распахиваю дверцу минивена, запрыгиваю внутрь и рычу так громко, что дребезжит связка ключей на панели. Придавливаю светлые пряди к плечам, закрываю глаза и мечтательно сожалею о случившемся: есть ли прок в безрассудности? Да, с одной стороны, лучше избавиться ото всей этой тинэйджерской дури, пока тебе не исполнилось тридцать, и ты не обзавелся сворой детишек. Однако стоит ли подростковый авторитет таких усилий? Почему я легла под поезд? Почему позволила себе рисковать жизнью ради какого-то тупого пари?

Маринка плюхается на водительское сидение, улыбается, и я вдруг понимаю, зачем в очередной раз решилась на безумие. Когда она рядом – я теряю голову, становлюсь совсем другим человеком. Мне хочется показать, что жить – не стыдно. Жить – правильно, как и рисковать, и терпеть неудачи, и совершать глупости. Только вот, кажется, я заигралась. Лечь под поезд – слишком. Не весело и не круто. Однако было ли весело разбивать окно ущербного Жени? Черт. Теперь с него даже деньги  брать горько.

Машина трогается, и я с любопытством осматриваюсь: вокруг пустырь, железнодорожные рельсы и вечные, неровные поля, уходящие далеко за горизонт. Где только подростки не собираются, лишь бы пощекотать нервишки. Они все еще стоят около путей, наверно, хотят увидеть очередное выступление какого-нибудь психа, решившего, будто раз ему терять нечего, то и его самого потерять – не страшно, и мне приходится всерьез задуматься о своем душевном здравии, ведь если верить словам Маринки, под поезд меня кинули не чьи-то руки, а собственная безрассудность. Прикусываю губу и морщусь.

- Ты сегодня странная, - Марина переключает передачу. Смотрит на меня искоса и, возможно, пытается понять, однако понимать тут нечего. Я все равно не стану говорить ей о своих прыжках и диссоциативной амнезии. – Не выспалась?

- Что Женя?

- А что он?

- Как мы вообще с ним пересеклись после того случая.

- Какого случая?

Недоуменно вскидываю брови.

- Алло. Я ему окно разбила.

- Что? – вдруг верещит подруга. – Что ты сделала? Когда? О, Боже. Ты…

Даже отреагировать не успеваю. Естественно меня удивляет реакция Маринки – я-то думала, только один из нас страдает синдромом «никакого-будущего-ведь-ты-не-помнишь-своего-настоящего» – однако вдруг нечто жужжащее и громоздкое появляется прямо перед капотом минивена, и все мои мысли разлетаются. Тут же. Как голуби, когда на них бежишь со всех ног, раскинув в стороны руки. Мне-то казалось, что умру я от внеплановой отключки. Но никак уж не от столкновения лоб в лоб с грузовиком. Это ведь так паршиво! Куча кровищи, изломанные кости, мясо. А потом машина вообще взорвется, и тела захотят опознать, но не опознают, и будут исследовать наши зубы, если те, конечно, останутся. Ну, у Маринки, наверняка, на этот случай с собой документы есть. А я ведь даже не знаю, где моя сумка, где кошелек. Черт, сто процентов, мои зубы уж точно будут сканировать, ДНК выискивать и все такое. Стану более популярной после смерти, мою фотографию повесят где-нибудь на кафедре в институте, и всем будет абсолютно на нее плевать, и вскоре ее снимут, и обо всем позабудут, и продолжат жить дальше.