Неудобно будить незнакомого человека! Надо ждать утра… И постараться хорошо выспаться. Но на этот раз, как он ни старался, заснуть долго не мог. Только под утро пришло тяжелое забытье.

— Подъем! — рявкнул грубый голос. — Встать, кому говорю!

Черепахин вынырнул из кошмарного сна, но кошмар продолжался наяву. Жуткая, в своей убогости и неприспособленности к человеческому бытию камера, в которой можно держать только скот, да и то предназначенный на убой. Атмосфера полного бесправия и произвола, которую олицетворял молодой сержант, стоящий с широко расставленными ногами у распахнутой двери и постукивающий литой резиновой палкой по голенищу сапога.

— Построиться у стены. Перекличка! — кричал сержант голосом нечеловеческим и уж точно не предназначенным для людей. Со своими товарищами, знакомыми и членами семьи он разговаривает, конечно, совершенно по-другому.

— Сушин! — молодцевато и громко отозвался сосед, став по стойке «смирно».

— Черепахин, — вяло проговорил директор «Зенита».

Он уже давно отвык от перекличек. И от обезличенности фамилии отвык тоже. Много лет он был Иваном Сергеевичем, товарищем Черепахиным, а в последнее время — господином Черепахиным или господином директором, лауреатом двух республиканских и десятка областных премий, заслуженным деятелем культуры, победителем Всеукраинского конкурса на лучший телевизионный очерк… Его фамилия всегда была окутана флером должностей, званий, уважительных обращений… Сейчас, без них, она выглядела голой и никакого уважения не внушала, да и не заслуживала.

— Чего, не проснулся еще, чудила на букву мэ? — оскалился сержант и ткнул задержанного палкой в грудь. — Может, тебе для бодрости почки пощекотать? Фамилия, громко!

— Черепахин! — выкрикнул Иван Сергеевич. В этот момент он сам себе был противен. И отчетливо понял, что одна жизнь кончилась, и сейчас начинается другая.

После переклички они получили завтрак. Пшенная каша с детства вызывала у Ивана Сергеевича аллергию — чесался язык и начинался насморк. Он отставил сальную алюминиевую миску с воткнутой в желтый комок алюминиевой ложкой. А есть хотелось. Выручил Аристарх Матвеевич, у которого оказались принесенные женой бутерброды с сыром и колбасой. За едой Черепахин и поделился своими ночными соображениями.

Аристарх Матвеевич оживился.

— Так-так-так, вот это уже похоже на правду! Я же вам говорил — утро вечера… Газовый сюжет гораздо реалистичней, чем налоговый вариант. В конце концов, засекреченными могут оказаться самые обычные на первый взгляд вещи! А спрос по этим статьям очень серьезный!

Сушин с упоением дирижировал надкусанным бутербродом.

— А что вы там такое показали?

— Да в том-то и дело, что ничего!

Иван Сергеевич был совершенно искренен. Он просматривал сюжет перед перегонкой не один раз, текст писал сам и, естественно, помнил его от первой до последней буквы. И картинку хорошо помнил, но в ней нельзя было найти ничего предосудительного: забор, общий вид территории станции, труба с ответвлениями, диспетчерский пульт, круглые физиономии манометров с удивленно вскинутыми вверх стрелками, монитор компьютера, согнутая перед ним спина оператора, пожилое лицо с вислыми, как у запорожского казака, усами…

— Совершенно ничего! — убежденно повторил он.

Но Аристарх Матвеевич не согласился.

— Э-э-э, не-е-т, батенька! — нравоучительно произнес он. — Речь о вещах непростых. Если вы не специалист, то, извините, самостоятельно тут не разобраться! Представьте, вы сняли военный самолет: фюзеляж, крылья, хвост, — ничего особенного! А он включен в список секретной техники! Но вы же не знаете этого списка! Назначили экспертизу, а она сказала: это секретный объект! И все — десять лет!

— Неужели десять?! — охнул Черепахин.