– Кушай-кушай! А то худенькая, что тростиночка! Да и Гвен туда же…

Мне хотелось возразить, что на одних овощах сильно не разъешься (глейстиги – убеждённые вегетарианцы), но я промолчала. К тому же зазвонил графон, лежавший на кухонном подоконнике, и тётя Лэйн процокала к окну:

– Папа звонит. Вы ешьте, я вернусь и пирог к чаю поставлю…

– Доедай быстрее, – бросила Гвен, когда хозяйка кухни вышла, предоставив нам опустошать тарелки в тишине и покое. – И пойдём ко мне в комнату. Поговорить надо.

А я-то думала, чего это подруга по дороге вела себя подозрительно тихо…

Закинув в себя салат и фасоль так быстро, как позволили руки, слегка дрожавшие после моей несостоявшейся смерти под колёсами, я поднялась из-за стола; Гвен сделала то же ещё раньше, чтобы прихватить из шкафа коробку с печеньем, а из холодильника – бутылку сладкой газировки. Коридор, заставленный фикусами вдоль стен и оглашённый отзвуками весёлого щебета тёти Лэйн, доносившегося из-за лакированной двери кабинета, привёл нас в королевство красного, розового и плюшевых зверей. Подобная инфантильность больше подходила Гвен, когда той было тринадцать, но с тех пор в её комнате ничего не поменялось: стены и мебель переливались всеми оттенками алого рассвета, игрушечные мишки и зайцы смотрели на меня с подоконника, с полок секретера и даже со шкафа. Один медведь – огромный, больше моего роста – восседал на полу, рядом с кроватью под сетчатым балдахином; к нему и направилась Гвен, чтобы усесться прямо на ковёр, воспользовавшись медведем как креслом. Я невольно засмотрелась на её юбку, раскинувшуюся по вересковой шерсти шёлковым кругом, отливающим красками летнего леса, но требовательное «А теперь рассказывай!» вывело меня из задумчивости.

– Что рассказывать? – уточнила я.

– Да про того сида, который тебя спас! – Гвен кинула перед собой печенье и бутылку: та катилась по полу пару футов, пока не уткнулась в ножку стула, и ответила на нелестное обращение пеной, забелевшей внутри. – Это твой отец, так?

Оторопев, я упала в кресло рядом с секретером – и расхохоталась.

– Что? – протянула Гвен обиженно. – А с чего ещё какому-то сиду выдёргивать тебя из-под колёс, взявшись из ниоткуда, и тут же снова исчезать?

– Мой отец – тилвит, – отсмеявшись, вымолвила я, сдержав на губах ответный вопрос, как подобная чушь вообще взбрела подруге в голову. – Могла бы вспомнить, какого цвета волосы у Эша. А у этого шевелюра была серебряная, если ты не заметила. Стало быть, он дин ши.

– Тогда, может, он знакомый твоего отца?

– Да при чём тут вообще мой отец?

– Ну как же – он рассказал о тебе кому-то, а его знакомый переместился сюда, в Харлер, нашёл тебя и теперь присматривает за тобой!

Удушливая волна раздражения подкатила к горлу, пока горькая улыбка сковывала спазмом мои щёки:

– Хорошая сказочка. Только вот верится в неё слабо. Не думаю, что отец вообще обо мне помнит. Кто я для него? Одна из детей одной из смертных дурочек, которых он обольстил. Он сам меня бросил, так с чего теперь будет вспоминать да заботиться?

Гвен пожевала губами воздух, явно расстроенная провалом блестящей теории, что она успела состряпать за десять минут, отделявшие злосчастный перекрёсток от её дома.

– А как они познакомились? Твои родители?

Мои руки раздражённо впились ногтями в коленки: спасибо дизайнеру, решившему продрать джинсы ровно там, где в детстве я, падая, рвала штаны почти постоянно.

– Мама гуляла в лесу рядом с городом, где она выросла. Встретила… его… – Последнее слово поневоле выплюнулось как ругательство. – Мама вроде пыталась его отшить, да не получилось. Они же знают, как очаровывать…

Я удержалась от того, чтобы добавить «скоты».