Это беспокойство воздействовало на мои сны. С возрастом они становились все более живыми и яркими. В них всегда присутствовал бронзовый обнаженный воин, скачущий на фоне гор, туч, огня. Гремел гром. Наконечник его поднятого копья сверкал в свете молний.

От этих видений во мне просыпались инстинкты и суеверия моего народа; ведь сны всегда играли важную роль в жизни индейцев. Надо мной нависла тень окровавленного томагавка, появилась потребность, неукротимая тяга к насилию, которую, как я начал опасаться, сможет утолить только кровь. Ночью я метался на постели, пытаясь заснуть, боясь, что меня захлестнет неудержимый прилив из сумеречных, бездонных глубин подсознания. И тогда я начну убивать — неожиданно, жестоко и, по понятиям белого человека, беспричинно.

Я не хотел убить людей, никогда не причинявших мне никакого вреда, и отправиться потом за это на виселицу. Хоть я презирал (как и до сих пор презираю) философию и кодекс белого человека, тем не менее материальные блага цивилизации я считаю (и считал) вполне желанными, поскольку мне запрещено вести дикую жизнь, какую вели мои предки.

Я пытался погасить эти первобытные, смертоносные инстинкты с помощью спорта, но обнаружил, что американский футбол, бокс и борьба только усиливают их. Чем яростней я бросался в схватку, не жалея свое крепкое, мускулистое тело, тем меньше удовлетворения получал от борьбы и тем больше тянуло меня к чему-то такому, чего я и сам не понимал.

Наконец мне стало ясно, что одному с этой ситуацией не справиться, И я отправился, но не к врачу или психологу, а в округ, где родился, и отыскал Орлиное Перо.

Старый шаман жил в одиночестве среди гор, презирая обычаи белого человека. В обычной своей одежде я сидел, скрестив ноги, в его типи из древних шкур бизона и, рассказывая, время от времени опускал руку в стоящий между нами котелок с тушеным мясом. Орлиное Перо был с отрядом тех, кого генерал Маккензи настиг в Пало-Дуро. Когда генерал приказал перестрелять лошадей индейцев, он обрек Орлиное Перо на нищету, так как богатство шамана, да и всего племени, заключалось именно в лошадях.

Шаман выслушал меня, не говоря ни слова, и после этого сидел не двигаясь, уронив голову на грудь, почти касаясь морщинистым подбородком ожерелья из зубов пауни. В тишине ночи вздыхал ветер и зловеще ухала в чаще леса сова. Наконец шаман поднял голову и сказал:

— Воин, которого ты видишь в снах, тот, кем ты некогда был. Он приходит вовсе не для того, чтобы уговорить тебя схватиться за томагавк и проливать кровь бледнолицых. Это зов предков, звучащий в твоей душе. Ты происходишь из древнего рода воинов. Твой дед скакал радом с Одиноким Волком и Петой Ноконой. Он снял много скальпов. Если ты не найдешь какую-то отдушину, твоим разумом рано или поздно овладеет кровавое бешенство и духи предков запоют у тебя в голове. Тогда ты станешь убивать словно во сне, без всякой на то причины. И тебя повесят. Негоже команчу встретить смерть, задохнувшись в петле. Повешенный не может спеть песню смерти. Душа его не покинет тело, а вынуждена будет вечно обитать под землей, вместе с гниющими костями… Ты не можешь быть воином. Эти времена миновали. И все же есть способ… Если б ты смог вспомнить… Всякий команч после смерти уходит на время в Страну Счастливой Охоты, отдохнуть и поохотиться на белого бизона. Потом, спустя сто лет, он возвращается в племя… если его дух не погибает с потерей скальпа. Но он не помнит прежней жизни. А если помнит, то немного. Есть колдовство, способное пробудить воспоминания, — сильное и ужасное колдовство, которое обычному человеку не пережить. Я-то помню свои прежние воплощения. Помню людей, в телах которых обитала моя душа в былые века. Я могу бродить в тумане и говорить с великими, чей дух еще не возродился, — с Куоно Паркером и Петой Ноконой — его отцом, и с Железной Рубашкой — его отцом — с Сатантой из племени киова, и Сидящим Бизоном из рода Огалалла, и многими другими… Если ты храбр, то сможешь вспомнить и заново прожить свои прежние жизни.