— А, Чекко дель Веккио! Да, мы должны дать вам дорогу, вы слишком малы и нежны и не в силах протолкаться через толпу. Подите сюда, я буду защищать вас! — сказал карлик около четырех футов ростом, взглянув на гиганта.

— Право, — сказал угрюмый кузнец, озираясь на толпу, которая громко смеялась, услышав предложение карлика, — мы все нуждаемся в покровительстве; и большие, и малые. Чего вы смеётесь, вы, обезьяны? Впрочем, вы не понимаете притчей.

— И, однако же, мы пришли посмотреть на притчу, — сказал один из толпы, слегка оскалив зубы.

— Добрый день, синьор Барончелли, — отвечал Чекко дель Веккио, — вы хороший человек и любите народ; сердце радуется, когда вас видишь. Из-за чего вся эта суматоха?

— Папский нотариус выставил на площади большую картину, и зеваки говорят, что она имеет отношение к Риму; ну, так они теперь и вытапливают свои мозги на жару, чтобы отгадать загадку.

— Го, го! — сказал кузнец, подвигаясь вперед с такой силой, что вдруг оставил говорящего за собой. — И если Кола ди Риенцо затевает что-нибудь, то я готов пробиваться через каменные утесы, чтобы быть возле.

— Много добра принесет нам эта пачкотня, — сказал Барончелли кисло и обращаясь к соседям; но никто его не слушал, и он, претендент на звание демагога, злобно закусил губу.

Среди подавленных вздохов и проклятий мужчин, которых расталкивал дюжий кузнец, и открытой брани и пронзительных криков женщин, к платьям и головным уборам которых он оказывал столько же мало уважения, он дошел до пространства, огороженного цепями, в центре которого была поставлена большая картина.

— Как он пришел сюда? — вскричал один. — Я был первый на площади.

— Мы нашли ее здесь чуть свет, — сказал продавец плодов, — никого еще не было возле.

— Но почему вы вообразили, что в этом участвовал Риенцо?

— Кто же другой? — отвечали двадцать голосов.

— Правда! Кто другой? — отозвался долговязый кузнец. — Я готов поклясться, что добрый человек провел целую ночь, рисуя ее сам. Клянусь, славная картина! Что там нарисовано?

— Вот в том-то и загадка, — сказала одна торговка рыбой.

— Если бы я могла это разобрать, то умерла бы спокойно.

— Это, без сомнения, что-нибудь о свободе и о налогах, — сказал Луиджи, мясник, наклоняясь над цепями. — Ах, если бы Риенцо захотел, то всякий бедняк имел бы в своем горшке кусок мяса.

— И столько хлеба, сколько бы мог съесть, — прибавил бледный хлебопек.

— Вот выдумали! Хлеба и мяса! Они теперь у всякого есть! Но какое вино пьют бедные люди! Никаких нет поощрений, чтобы можно было позаботиться о винограднике, — сказал виноторговец.

— Го-гопло! Многие лета Пандульфо Ди Гвидо! Дорогу — он ученый человек, друг великого нотариуса; он нам объяснит картину. Дорогу, дайте дорогу!

Медленно и скромно Пандульфо ди Гвидо, спокойный, богатый, честный литератор, которого ничто, кроме насилия того времени, не могло вызвать из его тихого дома или из его рабочего кабинета, подошел к цепям. Он долго и пристально смотрел на картину, блестевшую еще свежими влажными красками. Она была похожа на произведение возрождавшегося искусства, которое вначале отличалось грубыми и жесткими чертами, а потом было доведено до гораздо большей степени совершенства и встречается в картинах Перуджино, процветавшего в следующей генерации.