|
По морю бежала лунная дорожка. Звезды трепетали и подмигивали. Вдали таинственно синели горы с россыпью огоньков в тех местах, где при свете было видно россыпи домиков. Цветы стояли, гордо вытянувшись, в неподвижном воздухе. Сквозь застекленные двери столовой лился свет от зажженных свечей, со стола убрали все, кроме цветов – на этот раз настурций и бархатцев – и столовая казалась таинственной, насыщенной теплым цветом и светом пещерой, а трое мужчин, сидевших и куривших вокруг стола, отсюда, из прохлады, покоя и тишины, казались персонажами анимационного фильма, потому что из-за закрытых дверей не было слышно ни звука.
Миссис Фишер отправилась в гостиную к камину. Скрэп и Лотти, подняв лица к небу, говорили очень мало и вполголоса. Роуз молчала. Она тоже закинула голову к небу. Она смотрела на небо сквозь ветви пинии, унизанные звездами, превратившими ее в волшебное дерево. Время от времени и Скрэп, и Лотти поглядывали на Роуз. Потому что Роуз была прекрасна. Сейчас, в этот момент, она была прекрасней всех красавиц на свете. Никто не смог бы затмить исходящее от нее сияние, а в этот вечер она безусловно сияла. Лотти наклонилась к Скрэп и прошептала ей на ухо: – Любовь. – Да, – кивнув, ответила та шепотом. Ей ничего не оставалось, кроме как признать правоту Лотти. Достаточно взглянуть на Роуз, и становится понятно, что Любовь существует. – С ней ничто не сравнится, – прошептала Лотти. Скрэп промолчала. – Самое прекрасное, что может быть, – прошептала Лотти после паузы, во время которой они обе смотрели на запрокинутое лицо Роуз, – это воссоединиться с любимым человеком. Ты можешь назвать мне еще хоть что-то в этом мире, что творит такие чудеса? Но Скрэп не могла, да если бы и могла, то какой смысл спорить в такую ночь? Такая ночь – она для… Она одернула себя. Опять любовь. Везде любовь. От нее никуда не деться. Она приехала сюда в надежде спрятаться от нее, и на тебе – и здесь она, и все здесь в разных стадиях этой самой любви. Даже миссис Фишер коснулось одно из множества перьев крыла Любви, и за ужином она была совсем на себя не похожей – все беспокоилась, что мистер Бриггс не ест, и каждый раз, когда она к нему поворачивалась, глаза ее были полны материнской любви. Скрэп посмотрела на неподвижные ветви пинии, словно нарисованные на звездном небе. Красота заставляет любить, а любовь делает прекрасной… Скрэп поплотнее завернулась в накидку, словно это могло ее защитить, спрятать ее. Она не желала впадать в сантименты. Хотя здесь и сейчас трудно было этого не делать: чудесная ночь пролезала во все щелочки, хочешь не хочешь принося с собой огромные чувства, чувства, с которыми невозможно справиться – мысли о смерти, времени и утратах, обо всем славном и погибельном, великолепном и унылом, рождавшие в ее душе одновременно восторг, и ужас, и бесконечное, снедающее душу желание. Она почувствовала себя маленькой и ужасно одинокой. Беспомощной и беззащитной. Она инстинктивно еще плотнее запахнула накидку. И этой штучкой из шифона она пыталась защититься от вечного? – Думаю, муж Роуз кажется тебе обыкновенным, добрым средних лет мужчиной, – прошептала Лотти. Скрэп оторвала взгляд от звезд и с минуту просто смотрела на Лотти, пытаясь снова сосредоточиться. – Довольно краснолицым и довольно кругленьким, – прошептала Лотти. Скрэп кивнула. – Но он не такой, – прошептала Лотти. – Роуз видит сквозь все это. Все это лишь оболочка. Она видит то, что нам незаметно, потому что она его любит. Везде эта любовь. Скрэп встала, еще раз запахнула накидку, отправилась в свой дневной уголок и, усевшись на парапет там, стала смотреть на море, другое море, то, куда садилось солнце и где далеко-далеко виднелись смутные очертания того, что должно быть Францией. |
