– Ее, – сказал Освальд.

– Умеет, ведьма, – сказал Ян. – Что умеет, то умеет. Теперь долго такой свининки не будет.

– Почему? – спросил Освальд.

– Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое, понимаешь, рагу.

– И китаец сгорел?

– И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти – спать в свинарнике. Я бы никогда не смог.

– Я бы тоже.

– Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?

– Нет.

– Дать?

– Не надо, я не умею.

– Я к вечеру еще заеду.

Весь недолгий день Освальд как неприкаянный слонялся по темному дому. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повторялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны лежали пятеро, раздетые до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с черной дырочкой в центре.

– Он был у тебя? – спросил офицер Освальда.

– Да, – сказал Освальд. – Два дня назад.

– Водкой его поил? – спросил офицер.

– Дал с собой, – сказал Освальд. – А что?

Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.

– Положить бы тебя шестым рядом с ними, – мечтательно сказал он, покачиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки. – Теперь у них машина, форма полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты… Много водки дал?

– Литр, – сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами слов: – Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать нельзя, вы же понимаете, господин офицер…

– Дорого твой литр отечеству обошелся, – сказал офицер ледяным голосом. – Ладно, иди.

– Домой? – не поверил Освальд.

– Домой, домой, – отмахнулся от него офицер. – С глаз моих!

– Вот спасибо, – сказал Освальд, пятясь и кланяясь, – вот спасибо-то…

Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо, руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все становилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера, – а вспоминал он их тем чаще, чем сильнее старался забыть, – глаза желтые, как у кошки, воспаленные – то ли с похмелья, то ли от бессонницы, – с крохотными зрачками, неподвижные – глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее. Не убежать, не спрятаться – найдет, догонит. Не задобрить, не купить… В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была открыта, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся так, что осветило его лицо, – это был Альбин. Кричать на него и ругаться было бесполезно. Второй был незнакомый, в стеганке и ватных брюках, и в полутьме Освальд не сразу разобрал, что это китаец.