Опустив голову, Элис стала торопливо записывать слово в слово. Старый лорд подался вперед и подергал отца Стефана за одежду.

— Заканчивай, — велел он. — Мне не нравится эта толпа.

Священник кивнул, приосанился и повысил голос почти до крика.

— Я требую, чтобы перед лицом этого высокого суда ты отреклась от ложной верности Папе и присягнула на верность нашему королю, его величеству Генриху Восьмому и его святой церкви.

— Я не могу это сделать, — отозвался утомленный голос.

— Еще раз предупреждаю: если ты сейчас не раскаешься, — погромыхал отец Стефан, — тебя признают виновной в ереси против святой церкви Англии и за свои прегрешения ты будешь сожжена на костре, а потом станешь вечно гореть в аду.

— Я тверда в своей вере, — спокойно промолвила Хильдебранда. — И дожидаюсь своего креста.

Отец Стефан неуверенно посмотрел в сторону лорда Хью и спросил:

— Продолжить ли мне борьбу за ее заблудшую душу?

— По ее виду понятно, что вы достаточно за нее поборолись, — холодно ответил его светлость. — Я объявляю приговор, если вы не против.

Кивнув, отец Стефан занял свое место, а лорд Хью ударил по столу тростью.

— Суд считает, что подсудимая виновна в измене его величеству королю Генриху Восьмому, виновна в ереси по отношению к святой церкви Англии. Завтра утром на рассвете она будет доставлена отсюда к месту казни и за все свои преступления сожжена на костре.

Элис машинально записывала, не видя и не слыша ничего, тупо наблюдая, как кончик пера ходит по бумаге. Она чувствовала на себе взгляд Хильдебранды, чувствовала, что эта старая замученная женщина хочет в последний раз встретиться с ней глазами. Она ощущала, как давит на нее это желание аббатисы — посмотреть друг на друга теперь уже без обмана, без притворства, понимая, что обе они — поистине чистые и открытые существа; Элис и была такой, когда маленькой девочкой сидела с матушкой Хильдебрандой в саду, заменив аббатисе дочь, которой не суждено было родиться.

Элис понимала, что Хильдебранда ждет от нее этого последнего короткого взгляда, в котором можно прочитать искреннее взаимное прощение, покаяние и отпущение грехов.

Последнее «прости».

Но она так и не подняла головы, пока не услышала, как старуху уводят из зала. Элис не захотела смотреть ей в лицо. Она так и не попрощалась.

Во сне я почуяла адское зловоние проходящей мимо ведьмы и, укрывшись с головой тонкой вышитой простыней, зашептала: «Святая Мария, Матерь Божья, моли Бога о нас», чтобы она отогнала от меня этот сон, этот страшный кошмар. Потом я услышала крики и жуткое потрескивание голодного пламени и сразу проснулась, с бьющимся сердцем села на кровати и испуганно огляделась.

По стенам комнаты метались желтые и алые отблески пламени, до слуха доносился низкий гул и ропот ожидающей чего-то толпы. Пережив страшное горе и душевное смятение, я долго спала и, похоже, все проспала, у ее ног давно сложены вязанки хвороста, и наверняка их уже подожгли. Я схватила плащ и босиком выбежала из спальни в галерею. Через витражное стекло эркера свет костра озарял все помещение, сквозь щели между оконными створками сочился дым. Дамы уже собрались; Элиза Херринг повернулась ко мне, половина ее лица была ярко освещена пламенем.

— Мы звали вас, но вы так крепко спали, — сказала она. — Скорей, госпожа Элис, уже загорелось.

Ничего не ответив, я помчалась к двери, быстро спустилась по винтовой лестнице и выскочила во двор.

Костер развели перед тюремной башней в квадратной яме, заполненной камнями, внизу уложили сухую лучину для растопки, сверху навалили охапки хвороста, чтобы огонь горел ярко и высоко, до самого неба.

Перед костром стояли солдаты, слуги, старый лорд, отец Стефан и мой Хьюго.