— Да пошли они, — отозвался Витька, почесывая грудь и ища взглядом бутылку. — И это, Артемьевна, шла бы ты от греха…

— Что же ты, Витя, всех посылаешь, — покачала головой Анна Артемьевна. — Ну, да я тебе не нотации читать пришла. Школу ты уже закончил.

— А чего пришла тогда?

Обнаружив искомое, Витька прямо с дивана потянулся за поллитровкой. И замер от тихого щелчка предохранителя. Из рук бывшей классной на него смотрело вороненое, показавшееся огромным, дуло макарова. Пистолет Анна Артемьевна держала совершенно спокойно, без малейшей дрожи. На глазах у Витьки привычным движением передернула затвор и аккуратно прицелилась.

— Убивать тебя, Витя, пришла. Ты уж прости, если сможешь.

— Анартемьевна, вы чего…

Ошалевший Витька, с которого в момент слетела изрядная доля хмеля, даже не усомнился в том, что пистолет не игрушка, а бывшая училка выстрелит, не задумываясь. Чутье, спасавшее во вторую чеченскую, кричало об этом. Из голубых, нисколько не старческих глаз на Парфенова смотрела смерть. Кружившая рядом, когда умирали друзья, посмеявшаяся, когда отец не пустил выпившего сына за руль и сам повез мать в город, десятки раз скользившая мимо, мимо, мимо… А вот тут они сошлись, наконец-то… И Витька потерял дар речи, хватая воздух, будто выброшенная на песок рыба, вжимаясь в спинку дивана, не веря и веря одновременно.

— Что же ты так боишься, Витя, — укоризненно сказала Анна Артемьевна. — Днем раньше, днем позже. Не сейчас, так через несколько месяцев. Или лет. Тебе все равно, а людям столько мучиться? Сам посуди. Родители твои, светлая им память, погибли. Ты вон даже фотографии их снял, в глаза посмотреть боишься. Жены и детей тоже нету. Кто о тебе пожалеет, Витя? Хоть одна живая душа? Все только вздохнут с облегчением. Даже над собакой издеваешься, с цепи не спускаешь. Себя мучишь — ладно, а его-то за что? У Лены Саниной больной ребенок из-за тебя вторую ночь не спит. А ведь вы дружили. Помнишь, как ты всю школьную клумбу ободрал и ей на день рождения принес? А того не сообразил, что гладиолусы тогда в деревне только в школе росли, больше нигде. Ох, и выдрал тебя отец, даром, что ты уже выпускником почти был? Зато как у Лены глаза светились, это же видеть надо было… Помнишь, Витя? И как ты с ней на выпускном вальс танцевал, а я вам на рояле играла. А сейчас? Что ты с собой сделал, Парфенов? Жалко себя, да? Здоровый лоб, не раненый, не искалеченный… Мой Миша без ноги остался, но поступил, университет закончил, людям помогает. А Толя Синьцов в закрытом гробу домой вернулся, мать его так и не увидела, не простилась. Перед ним не стыдно? Тебе, Парфенов, за двоих жить надо, а ты? Пользуешься, что отца рядом нет, выдрать тебя некому…

— Анартемьевна, — прошептал Витька побелевшими губами.

— Я, Витя, уже давно Анна Артемьевна, меня еще твоя мать так назвать успела. Я тебя с первого класса до выпускного учила, а ты меня разве что матом не послал. Работу бросил, живешь на государственное подаяние, да и можно ли это жизнью назвать? Посмотри на себя, Парфенов, этого твои родители для тебя хотели? Об этом они мечтали? Хочешь умереть, так я тебе помогу. Быстрее будет, чем от водки…

— Анна Артемьевна! — заорал Витька. — Не надо, пожалуйста!

Боясь шевельнуться, он вглядывался в беспощадные голубые глаза, льдинками глядящие с сухого, заострившегося лица. И, уловив еле заметное колебание во взгляде, понес, торопясь и захлебываясь.

— Анартемьна, простите! Я все понял, правда! Я больше не буду, честное слово… Пожалуйста! Пожалуйста! Ну пожалуйста…

— Помолчи, Парфенов, — оборвала его бывшая классная, и Витька немедленно заткнулся, вцепившись пальцами в засаленное одеяло, часто-часто моргая…

— Почему я должна тебе верить? Пить бросишь? На работу устроишься? Музыку перестанешь слушать на всю громкость?

Витька быстро закивал, мечтая только о том, чтобы сумасшедшая учителка убралась куда угодно.