— А вы что тут ходите? — спросила Живуля и села возле Галчени. — Вам ведь лебеды не искать, у вас и хлеба довольно.

— Батины работники нынче весь хлеб поели! — Галченя усмехнулся и показал пустой мешок. — Как батя ни отговаривался, а пришлось ему со своей дружины два десятка человек с волокушами и лопатами на вал выслать. А батя бранится — вся работа стоит. Домой скоро идти нет охоты!

Галченя усмехнулся: не в первый раз ему приходилось сносить дурное расположение духа отца-хозяина, вызванное чужой виной. Жилось Галчене нелегко: сын рабыни, он и сам считался Добычиным холопом и не мог быть ровней старшим братьям, рожденным от жены хозяина. Сын и холоп своего отца, полуславянин и полупеченег, он состоял из двух разных частей, и худшая — кровь печенега и доля холопа — держала в плену и унижала лучшую часть, хотя по уму и нраву Галченя был не хуже свободных славян. Домочадцы Добычи не были злыми людьми, но все же Галчене и его матери доставалось много лишнего труда и мало лишнего хлеба. Люди сторонились их, боясь черных глаз, Чернаву не раз пытались обвинить в болезнях и пожарах, девушки отворачивались от Галчени. Любой мог бы озлобиться от такой жизни и возненавидеть все вокруг, но с Галченей этого не случилось. Терпеливо вынося все дурное, он умел видеть и хорошее и охотно отвечал добром на доброе отношение к себе.

Одна только добросердечная Живуля не избегала его, и Галченя всегда был рад случаю побыть с ней. Ее саму родичи считали простоватой до глупости, потому что она никогда ни на что не сердилась и не обижалась, жалела любую уличную собаку и готова была отдать свою краюху хлеба мимохожему старику. Так же жалела она и Чернаву с сыном и никогда не отказывалась поговорить с ними. Даже теперь, после судебного разбирательства между Добычей и Меженем, Живуля не видела причин лишить Чернаву и Галченю своей дружбы.

— И у нас глину не месили, горн холодный стоит, — жаловалась она Галчене. — Нам-то хуже вашего. Ваш старший — богатый, вы голодны не останетесь. А нам не работать — так и не есть. С этими проводами княжьими братья совсем ошалели, от работы отстали, все возле кметей вертелись да их басни слушали, батя их работать чуть не поленом загонял. Боялся даже, как бы и они с кметями не сбежали. А едва князя проводили — драка эта проклятая! Теперь вот пятница, а нам на торг вынести нечего. С чего живы будем, я и не знаю. Вот одной лебедой и спасаемся.

— Не горюй! — Галченя положил широкую ладонь на ее худенькое плечо и дружески сжал его. — Сия же забота не на век. Вон чуть не полгорода выгнали — дня в два-три управятся, да и пойдет все опять своим путем.

— Дали бы боги! — с надеждой сказала Живуля. Ее мягкое сердце всегда было готово верить в доброту богов, а мнение других неизменно казалось ей правильным и убедительным. Галченя, конечно, был холопом и стоял ниже ее, хоть и бедной, но свободной дочери ремесленника, но он был мужчиной и уже поэтому казался Живуле умнее. И она охотно делилась с ним своими тревогами, надеясь, что он ее разубедит.

— А то люди говорят: вот прознают печенеги, что князь из Киева в поход ушел и все дружины увел, так придут опять к нам. А под стугнинские городки они в прошлый год ходили, Мал Новгород так и лежит разорен, — им теперь дорога к нам открыта.

— Боги помилуют! — утешал ее Галченя. — Такие стены никакому ворогу не одолеть. Правда, матушко?

Чернава посмотрела на них и ответила не сразу. За долгие годы жизни среди славян она перестала понимать, кто ей свои, а кто чужие. И теперь ей странно было слышать, что ее смуглолицый сын говорит о печенегах как о врагах.

— Правда, — ровно подтвердила Чернава, но сын услышал в ее голосе затаенную грусть.