Марина выпила еще стопку. Ленкина мензурка так и осталась стоять нетронутая рядом с подарочной коробкой конфет.

– А ничего не делать, – отозвалась Марина. – Молчать. И жить. Жизнь, она нас умнее. Вадика своего ты все равно бросила, даже не зная, от кого твой Антошка рожден. Значит, судьба все решает за нас… – легкомысленно произнесла Маринка, возомнившая себя орудием в руках этой судьбы. Эдакой госпожой Фортуной со шприцем или как там называется тот инструмент, которым женщине вводят донорскую сперму, в руках.

В разгар этого разговора в коридоре и послышался страшный шум, крики, команды охранников, приказывающих перекрывать выходы, блокировать каких-то похитителей.

Выскочив из кабинета, Лена с Маринкой побежали на шум. И застали странную картину. Бегущую в отчаянии Женьку, которая кричала: «Девочка! Она украла мою девочку!» – и охранников, которые неслись в сторону лаборатории.

Пока бежали, Женя бормотала, обращаясь к кому-то, очевидно известному ей: «Отдай мою девочку, Лиля! Отдай! Тебе банковский счет нужен, забери, только девочку мою отдай!» Ворвавшись в кабинет, она выхватила дочку из рук не похожей на медсестру женщины в медицинском халате. Женщине не оставалось ничего, как повернуться.

И она повернулась.

– Это не Лиля! – ухнула Женька, прижимая девочку к себе. – Это…

Но Лена прежде Женьки поняла, кто это. И почему эта женщина охотилась за Жениной дочкой.

Это была Жанна. Законная жена Андрея, так и не сумевшая родить от него ребенка и теперь сходившая с ума от мысли, что она не может привязать к себе мужа навсегда.

Пробравшись с помощью подкупленной медсестры в клинику, Жанна выкрала Женину дочку все с той же целью – убедиться, не Андрея ли этот ребенок. Грозит ли ее браку опасность или нет… Как будто ребенок сам по себе может спасти или разрушить хоть чей-то брак.

Но неужели права ее бабушка? И зло, заключенное в наших самых страшных соперниках, в итоге оказывается злом, растворенным в нас? Неужели все, что есть в этой женщине, мечтающей лишь об одном – веревками, цепями, канатами привязать к себе мужа, – неужели все это есть отражение того зла, которое заключено где-то в ней, в Лене?

Она вспомнила о бабушкином дневнике, лишь вернувшись домой после того двойного потрясения в клинике. Уложив Антошку и почти со скандалом отправив спать до полуночи смотревшую по телевизору «Фабрику звезд» Иннульку, всю ночь Лена, скрючившись, сидела в узком кресле, читая, нет – улетая в бездны бабушкиного подсознания и в собственные бездны. И не могла понять, может ли быть так, чтобы бабушка и никогда не знавшая ее внучка с разницей в семьдесят лет проживали, проигрывали, пропускали сквозь себя одно и то же – любовь, и равнодушие, и предательство любимых. И бесконечную ненависть к сопернице. И конечное понимание того, что зло не в сопернице, а в ней самой. В ней, измучившейся, исстрадавшейся, истерзавшейся – счастливой.

Только она, Ленка, в своем дневнике, в выплеске своего подсознания представила измучившую ее Жанну волчицей, в глотку которой она вгрызалась своими зубами, и кровью которой, сама не желая того, напилась. А бабушка Ирина убивала зло Ляли, зло своей ревности и своей любви, старенькими дореволюционными коньками, на которых когда-то в начале двадцатых годов каталась на Чистых прудах…

И Лена вдруг поняла все, о чем писала бабушка на последних страницах своего резко оборвавшегося дневника. Хотела бы она, Лена, чтобы всей ее нынешней боли, всех ее терзаний не было, но тогда не было бы и того, что вместе с болью и терзаниями в нее вошло? Хотела бы она, чтобы жизнь ее была той, какой она была до второй встречи с Андреем – ни боли, ни любви.