Встреча с настоятельницей напрочь изменила планы и всю жизнь Майкла. С легкостью, поначалу его удивившей, а впоследствии казавшейся чем-то предопределенным свыше, настоятельница поделилась с Майклом идеей превращения Корта в обитель для светской общины при монастыре, которая была бы «буфером», как она выразилась, между миром и монастырем, полезным и желанным «нахлебником», некой промежуточной формой жизни. Много на свете людей, сказала она — и Майкл был совершенно убежден в ее правоте, ибо чувствовал себя одним из них, — которые не могут ни жить в миру, ни жить вне его. Эти люди как бы с изъяном: стремление к Богу не позволяет им довольствоваться обычной жизнью, но темперамент удерживает в мирской жизни; и в современном обществе, с его убыстренным темпом, засильем машин и техники, нет пристанища этим несчастным душам. Работа, какой она может быть по нынешним временам, развивала свою мысль настоятельница со здравомыслием, в ту пору изумлявшим Майкла, редко когда приносит удовлетворение этим полусозерцательным натурам. Ведь мало осталось занятий — разве что учительствовать или ухаживать за детьми и больными, — в которые можно вкладывать душу. Предположительно возможно — и воистину так бы и следовало — наделять всякое занятие духовным смыслом, но большинству людей это не под силу; и для некоторых, кто, как она выразилась, «одержим поисками Бога», кто не может обрести дела по душе в миру, жизнь полузатворническая, труд простой и исполненный, в силу святости обстановки, сокровенного смысла были бы настоящим спасением. Долг наш, сказала настоятельница, не стремиться к высшим степеням духовной отрешенности — как это часто бывает, — а искать место, занятие и людей, которые сделают нашу духовную жизнь полноценной. В поиске сем, сказала настоятельница, руководствоваться нужно божественной мудростью. «Мудры, как змии, и просты, как голуби». Майкл, всегда подчинявшийся духовному превосходству, где бы с ним ни соприкасался, жадно внимал настоятельнице; изо дня в день приходил он в приемную и, подавшись со стулом вперед, припав к прутьям решетки, неотрывно смотрел в это старое, бледное, казавшееся под белым апостольником пергаментно-желтым лицо, изнуренное давно забытыми жертвами и просветленное неведомыми Майклу радостями. Вера Майкла в Бога имела одну особенность, и, сознавая, что она чревата опасностью, он все же не в силах был от нее отречься, — он ждал появления в своей жизни «образцов», ждал знамений. Он всегда считал себя человеком избранным, живущим в ожидании зова свыше. Неудача, постигшая его попытку стать священником, была сильнейшим разочарованием. И теперь в речах настоятельницы, которые, без каких бы то ни было откровений с его стороны, казались ему точным диагнозом его состояния, он увидел перст указующий. Майкл сознавал тщету последних лет, изглоданных ennui , внутренней опустошенностью, которую силился изображать перед самим собой неустанным поиском добра. Теперь же образец наконец появлялся, зов свыше пришел.

Майкл несколько сник, когда настоятельница, оговорив проект общины в целом и наладив все приготовления, перестала его принимать. Она никогда не расспрашивала его о прошлом, и, захваченный грядущими переменами, Майкл выжидал удобной минуты, дабы представить ей полный отчет, которого никогда еще не давал другому человеку, о своей никчемной и путаной жизни. Он, правда, имел основания предполагать, что о самых примечательных фактах его биографии она знала из иных источников. Но как бы отлегло у него от сердца, раскрой он перед ней душу. Тем не менее в силу какой-то недоступной его сознанию высшей мудрости настоятельница не предлагала ему исповедоваться, чего он столь пылко желал, и немного погодя Майкл скрепя сердце отступился, принял свое вынужденное молчание как некую данность, добровольную жертву, хотя то было лишь волеизъявленье этой исключительной женщины, которая явно знала о его желанье поведать ей все, как знала и, без сомнения, все, что он должен был поведать, и даже более того.