|
Что ему делать, во что все это выльется — об этом он не задумывался. Пелена чувств, которую он и не тщился рассеять, заволакивала от его сознания рубеж, который он переходил — ибо для себя он уже решил, что перешел его, дозволив Нику эту вольность, не одернув его, не спихнув с колена его руки. Он знал, что пропал, и, делая это заключение, знал, что пропал-то уже давно. Из одной крайности он впадал в другую — как обычно делают те, кто уступают соблазну, — и мгновенно из стадии, когда бороться слишком рано, перешел в ту, когда бороться уже слишком поздно.
Ник пришел на следующий день. Оба они до той поры предавались мечтаниям. Они зашли слишком далеко. Майкл не поднялся с кресла. Ник стал перед ним на колени. Они твердо, без улыбки, смотрели друг другу в глаза. Затем Ник протянул к нему руки. Майкл порывисто схватил их, на мгновение притянув к себе мальчика. Дрожи он скрыть не мог. Прикованные к Майклу глаза бледного, торжественно настроенного Ника лучились желанием умолять и властвовать. Майкл понял его и откинулся назад. Ощущение было такое, будто прошло много времени. Ник расслабленно лежал на полу, на лице его блуждала бесконтрольная улыбка. Маска исчезла, сгорев в пламени сильного порыва. Майкл тоже улыбался, дивясь умиротворенности как некоему великому достижению. Они заговорили. Разговор влюбленных, только что объяснившихся в любви, — один из сладостнейших восторгов жизни. Каждый стремится превзойти другого в покорности, в восхищении тем, что так дорог другому. Минувшее перебирается в памяти от самых первых знаков внимания, и каждый спешит доказать, что все его существо проникнуто благоговейным трепетом от первого же прикосновения. Так говорили и Майкл с Ником, и Майкл не уставал восхищаться и деликатностью мальчика, который умудрялся брать инициативу и в то же время извлекать из своего положения ученика Майкла всю прелесть, которой были проникнуты в этой изменившейся ситуации их отношения. Они говорили о своих стремлениях и разочарованиях, о семье и детстве. Ник рассказал о сестре-близнеце, которую, как он клялся, любил с байронической страстью. Майкл рассказывал, о родителях, которых давно не было в живых, об угрюмом отце, умной элегантной матери, о жизни в Кембридже и — с откровенностью и беспокойными угрызениями совести, что впоследствии удивляло его, — о своей заветной мечте стать — в отдаленном будущем, как теперь он выразился, — священником. Спустя неделю казалось, что страсть их вечна; ничего еще не произошло, они лишь держались за руки и обменивались робкими ласками. Для Майкла это была пора полного и бездумного счастья. Его странным образом успокаивало сознание того, что семестр близится к концу. Такое очарование не может длиться долго, и он даже не помышлял о том, чтобы как-то прервать его, жил одним лишь мигом восторга. Он и хотел бы уложить Ника к себе в постель, но не мог — мешали отчасти угрызения совести, а отчасти понимание того, что сейчас отношения их предельно совершенны и предвкушение того, что ожидает их впереди, — часть этого совершенства. Майкл в ту пору неохотно и редко задумывался над тем, что делает. Он перестал ходить к причастию. Он испытывал, как это ни странно, не столько чувство вины, сколько твердую решимость быть рядом с любимым человеком и быть рядом с ним перед Богом, соглашаясь на любую цену, какой бы та ни была, лишь бы искупала его любовь. Об отречении, отказе от нее не могло быть и речи. Мало-помалу он начал размышлять над тем, что прежде лишь чувствовал, — вера его и страсть имеют один источник, а стало быть, вера его замарана скверной порока. Но теперь ему казалось возможным поменять местами причину и следствие: почему бы страстям его не очиститься от скверны благодаря вере? Он не мог смириться с тем, что в той безграничной любви, которую он питал к Нику, есть некое изначальное зло — любовь эта была столь сильной, столь всеобъемлющей и исходила из таких сокровенных глубин, что казалась средоточием добра и света. |
