– Что вы теперь прикажете, майн герр? – осторожно поинтересовался Густав.

Бестужев очнулся. Сказал приказным тоном:

– Возвращаемся в Вену. Высадите меня на Рингштрассе. Неподалеку от Новой ратуши. И хорошенько запомните, о чем мы говорили…

По улицам гуляла…

Этот человек, значительно старше пятидесяти, грузноватый, с редкими ниточками седины в густых усах, более всего напоминал скучного, ординарного парижского рантье – хотя внешность в данном случае и обманчива, но Бестужев начал подозревать, что полковник, как это частенько с людьми случается, со временем сросся со своей личиной настолько, что она незаметно стала частью характера. Хоть бы раз сделал попытку определить, нет ли за ним наблюдения…

К дверям кафе «Августин» они подошли почти одновременно. Бестужев чуть приотстал, притворившись, будто подводит отставшие часы, дождался, когда дверь за полковником захлопнется, выждал еще немного – нет, никто не вошел следом – и тогда только зашел в кафе.

Теперь можно было и не заботиться о конспирации. Хорошо еще что столик полковник выбрал правильно – у стены, в углу, так что число возможных соседей оказалось уменьшено вдвое, а полковник со своего места мог прекрасно видеть входную дверь и улицу.

Неторопливо подойдя, Бестужев поклонился и, не дожидаясь приглашения, присел за стол, кивнул подлетевшему кельнеру:

– Мне то же самое, что этому господину…

На мгновение глаза полковника стали столь цепкими, пронзительными и колючими, что всякое сходство с мирным рантье моментально улетучилось. И тут же вновь приобрели самое безобидное, скучающее даже выражение.

– Ах, вот это кто… – сказал полковник негромко. – Ну что же, грамотно, Алексей Воинович, грамотно. В первый миг я вас и не узнал даже. Вылитый немецкий бухгалтер, правильный и скучный, как расписание пригородных поездов… Давненько не виделись, а? С Лёвенбурга.

Кельнер расторопно принес кофейные чашечки, два стакана холодной воды, поклонился и улетучился. Бестужев до сих пор никак не мог свыкнуться со здешними обычаями: заказав одну-единственную чашечку «меланжа», «мервейсса» или «капуцинера», можно невозбранно засидеться за ней несколько часов, никто и не подумает тебя торопить. Отечественные половые давно бы уже начали кашлять многозначительно над ухом столь невыгодного клиента, а то и откровенно приставать, не угодно ли чего еще. Европа…

Прикоснувшись губами к краю чашечки – чисто символически, с исконно венской сноровкой – полковник деловито поинтересовался:

– На пятки вы мне сели на углу Шоттен-Ринг и Гонзага, не так ли? Улицу пересекали трижды… за омнибусом, надо сказать, держались с большой сноровкой, и монахинь между нами оставили опять-таки мастерски. А вот на углу Эсслингштрассе на короткое время дернулись в нерешительности, не зная, приблизиться ко мне или, наоборот, на другую сторону перейти. Я верно обрисовал?

Бестужев уставился на него в нешуточном изумлении: поклясться мог, что полковник шагал словно бы погруженный в раздумья, не замечая окружающего, не говоря уж о том, чтобы выявлять за собой наблюдение…

– Ну, что вы хотите, голубчик? – Васильев чуть усмехнулся в усы. – Старшее поколение, знаете ли, ремеслу училось в суровые времена, кое в чем они покруче нынешнего были… Это, знаете ли, въедается…

– Я хотел проверить, не следят ли за вами… – чуть смущенно сказал Бестужев.