— Я ничего не знаю, я ничего не понимаю! — ответил он оправдываясь.

— Я знаю все и вижу, что меня начинает преследовать какое-то свирепое фамильное несчастие: дело просто слепого случая. Нужно же, чтобы Вацлав был похож как две капли воды на покойного мужа Эвелины. Это удивительно!

— Я? — воскликнул Вацлав.

— Барон говорил мне об этом, — прибавил Сильван с живостью, — и заклинал меня всем, чтобы ты не посещал их дом и не нарушал их спокойствия, раскрывая старые, уже заживающие раны.

— Барон тебе говорил это? Барон тебя об этом просил? — спросил Вацлав. — Но отчего же ты не сказал мне этого прежде? Я бы и не показался. Зачем же этот же самый барон так неотступно приглашал меня сегодня к себе?

— Разве ты не понимаешь этого? — заметил ему Сильван. — Это было при дочери! Но мне кажется, что можно положиться на твое сердце: ты не будешь так жесток, не станешь мучить бедной женщины; тебе надо уехать из Варшавы.

— Не показываться ей больше! — перебила Цеся.

— Лучше всего было бы уехать, — прибавил Сильван, — этот случай и мне страшно помешал; я был уже на прекраснейшей дороге, а теперь я надолго отодвинулся.

Он произнес эти слова с упреком, так что Вацлав, затронутый ими, обиделся и сказал:

— Я тут, по крайней мере, нисколько не виноват.

— Извини меня, — сказал Сильван, быстро подбегая к нему, — никто не виноват, кроме моей судьбы, проклятой судьбы! Тем не менее — это меня убивает.

Вацлав, не желая быть свидетелем дальнейшего развития этой неприятной сцены и принимая ее горячо, несмотря на упрашивания Цеси, взял шляпу и вышел в беспокойстве.

— Скажите же мне, графиня, как понравилась вам Эвелька! Очаровательна, не правда ли? Ангельское существо!

— Очень хорошенькая! — ответила мать, думая про себя, что сама была когда-то далеко красивее.

— Хорошенькая? — спросил Сильван.

— Даже красавица, — прибавила Цеся, — но как-то сентиментальна, плаксива.

— А отец? А тон? А образование? А образ жизни? — начал опять Сильван. — Как приятно видеть в них людей высшего круга!

— Что же тебе из всего этого, когда Вацлав попортил все твои ухаживания? — перебила мать. — О, этот Вацлав, это злой дух нашего семейства! Недаром, недаром я постоянно чувствовала к нему инстинктивное отвращение; все наши несчастья начались от него и имеют с ним какую-нибудь связь.

Цеся только вздохнула, а Сильван воскликнул:

— Я его сейчас отправлю в деревню! Пусть едет, пусть женится на своей Фране, пусть будет счастлив, но пусть же не портит мне дела.

— Успокойся, — заметила Цеся, — он там больше не будет, а выгоняя его отсюда, ты, пожалуй, обидишь его как раз в ту минуту, когда он может пригодиться нам.

Сильван замолчал, но нахмуренное чело его показывало, что он не может свыкнуться с мыслью о неудаче и решился или победить, или погибнуть.

Огорченный Вацлав воротился в свою квартиру, разрываемый чувствами, которых сам не понимал. Воспоминания о Фране, дразнящий образ Цеси, отлично притворяющейся равнодушной, грустная фигура молодой вдовы с глазами, полными слез, мешались в его воображении; Вульки, однако ж, с Франей чаще всего являлись его сердцу! Он чувствовал, что там было его невинное, спокойное, настоящее счастье. Но сердце человеческое ненасытимо, но человек так слаб! У Вацлава уже недоставало силы думать об одной невесте, и он грешил, совращаясь мысленно с дороги, по которой дал себе слово идти до конца жизни.