При скрипаче Филе, который аж руками развел от изумления такой несусветной наглостью своего молочного брата и, понятно, от огорчения: conсerto grosso, на подготовку коего убито было нынче столько сил, времени, сорвано старым барином столько голосу, измочалено столько розог об актерские спины, слез девками-танцорками пролито, пережжено щипцами столько волос, изведено румян да помад не менее пяти фунтов, а уж сколько аршин материй разных на туалеты – и не счесть… праздничный, именинный, стало быть, conсerto не состоится, и попусту он, Филя, тщился в воображении своем настолько поразить своей скрипичной игрою молодого барина, что тот непременно должен будет замолвить перед отцом словечко: теперь-де в Италию не кому другому, а Филе надобно ехать, у тамошних виртуозов совершенствоваться, но только не в качестве раба в путь отправиться, а в качестве вольного человека, свободного! Лопнула надежда, дело не выгорело… вечно начудесит этот паршивец Феденька, его чертово сиятельство!

Может быть, из всей этой массы крепостных актеров, застывших в подобающих мизансцене позах, из всех этих поваров, лакеев, конюхов, сапожников, бело– и златошвеек, горничных девок, судомоек, доильщиц, один только Филя – артист по натуре, артист до кончиков ногтей, как он любил себя величать, – был искренне огорчен тем, что грандиозная концертная затея провалилась. Прочие же испытали нескрываемое облегчение, что не придется теперь горло драть, стан ломать и ноги выкорячивать в несусветных плясаниях, придуманных собственнолично барином и молодой графинею, которая иным казалась королевной из-за тридевяти земель, из сказочного тридесятого царства, а иным – опасной ведьмою.

Илья Петрович снова глянул на Антонеллу и вспомнил, как еще час назад она осипшим от усталости, мягким своим голосом со стоическим терпением снова и снова повторяла, мешая русские, итальянские и французские слова, причем эту мешанину великолепно понимали все, от умненькой Марфуши-белошвейки, танцевавшей в первой паре, до безмозглой Феклухи, топтавшейся чуть ли не вовсе за правой кулисой:

– Prego, signori, у-мо-ляю запоминать: во втором такте plié делать на счет tre, три, так же, как и в четвертом такте. Но в quarto кавалер делает plié лишь на левой ноге, а destro piede слегка отделяется от пола! Дама должна делать то же самое, но с другой ножки! Не забудьте, во время dos-а́-dos lui e lei должны наклониться друг к другу – и sorridere!

Тут Антонелла показывала даме и кавалеру, как именно надо sorridere, и при этом ее темные матовые глаза начинали так мягко, чарующе светиться, а лицо, и без того красивое, становилось ну до того ослепительно прекрасным, что у Ильи Петровича невольно перехватывало дыхание, губы сами собой растягивались в ответной sorriso, и утешало его в этой несчастной глупости лишь то, что все остальные: и танцоры, и оркестранты, и помощники, и случайные зрители – некоторое время ничего больше делать не могли, кроме как ответно улыбаться молодой графине.

Доулыбались! Нате вам! Общую фигу – одну на всех – преподнес им разлюбезный Феденька, который воротился из Италии изрядно помешанным, а теперь и вовсе спятил с этой своей картиной, с мечтами о каком-то отмщении, кое должно свершиться с помощью сей картины… Зачем, за кого, кому, Христа ради, собирался мстить сын?! Неведомо!

А отец что же? А все старания? Ни слова не сказавши, три месяца назад обречь себя на схиму, на добровольное заточение во флигеле, на денно-нощное малеванье кистью, и вот теперь, когда его так ждали, когда все должно было закончиться?.. Вот, значит, как!

Илья Петрович первые мгновения и вымолвить ничего не мог – только тряс губами да рвал в мелкие клочки лист, кругом измаранный именинным поздравлением.