* * *

Завершились наши посиделки на кафедре уже затемно. В моём голосе к тому времени прибавилось хрипоты (всё же навыков публичных выступлений моему новому телу пока недоставало). Профессор Перельман едва ли не безостановочно потирал воспалённые глаза. А Виктор Феликсович пусть и не переставал курить (он вынимал новую сигарету из пачки в аккурат каждые полчаса — по этому его действию можно было засекать время), но выкуривал едва ли половину сигареты, прежде чем безжалостно сминал её в пепельнице. Настенные часы подсказывали, что я разъяснял математикам два первых десятка страниц своей работы едва ли половину того времени, что затратил на всё доказательство гипотезы Пуанкаре.

Профессор Перельман всё ещё не поверил, что я решил одну из «задач тысячелетия» (пусть прямо мне об этом и не говорил, но улыбкой отвечал на мои бахвальские утверждения). Находил мои рассуждения «интересными» и «прорывными» — «перспективным направлением для поиска настоящего доказательства». Я не обиделся на его недоверчивость. Понимал, что со стороны мои слова действительно казались бахвальством подростка, нахватавшегося по верхам математических знаний. Потому я заранее готовился к долгим и нудным объяснениям факта, что мои «верхи» — это глубокие и серьёзные знания. Причём, доказывал это и самому себе. И так же, как и профессор Перельман, не перестал сам себе удивляться.

Просигналил о том, что пора заканчивать с объяснениями, Самуил Яковлевич. Он снял очки, положил их на стол. Виновато улыбнулся, когда я прервал свою речь (вновь свернул в сторону — к теореме Новикова о топологической вариативности классов Понтрягина). Пожаловался на возраст, на потерю концентрации, на позднее время и свою привычку рано ложиться спать. Заявил, что уже тонет в потоках новой, не обдуманной и не усвоенной информации. Похвалил меня за терпение и «поднял белый флаг»: признал, что следить за поворотами моей мысли сегодня уже не сможет. Предположил, что не уснёт сегодня, пока не «рассмотрит мои идеи со всех сторон». Предложил продолжить наш разговор в другой день.

Слова профессора математики заставили встрепенуться клевавшего носом около окна Попеленского. Виктор Феликсович громко зевнул, молодецки соскочил со стула и тут же застонал — пожаловался на боль в спине. Перельман коллегу словно не услышал (он редко замечал присутствие Феликса и во время общения со мной), убрал очки, громко захлопнул футляр. Поинтересовался моими планами на выходные дни. Поморщился от досады, при упоминании военной кафедры. Предложил мне встретиться с ним завтра здесь же, на кафедре высшей математики, ближе к вечеру. Но я отклонил это предложение (не хотел отвлекаться перед поездкой к Ленинским аллеям). Согласился явиться в институт в воскресный полдень.

— Александр Иванович, — сказал Перельман, — надеюсь, вас не обидит мой вопрос. Понимаю, что он покажется вам наглым и бестактным. Но я не могу не поинтересоваться. Потому что всё никак не пойму… как бы это выразить словами…

Он замолчал, потёр глаза.

— Спрашивайте, Самуил Яковлевич, — разрешил я.

Профессор устало улыбнулся.

— Если посчитаете, что я по-стариковски лезу не в своё дело, — сказал он, — то можете не отвечать. Однако я вдруг понял, что ваша история интересует меня теперь не меньше, чем ответы на «загадки тысячелетия». Что вы позабыли в горном институте, Александр Иванович?

Я пожал плечами.

— Учусь здесь.

— Почему тут? — спросил профессор. — Почему в нашем горном? Ведь с вашими знаниями и способностями к точным наукам… вы смогли бы сверкнуть и в столице.