«Канувшие и спасенные» — книга, в которой Примо Леви наверстывает упущенное за десятилетия воздержания. Эта книга, в которой на удары отвечает горящее перо. В этих пылающих главах автор наконец дает волю гневу, но это не лишает их точности — он смотрит на все сквозь научную призму правды, но голос Леви в его последней законченной книге совсем другой, он позволяет себе то, от чего его предшественники воздерживались, — библейское надрывное «голос крови брата твоего вопиет [ко Мне] от земли». Нет, Леви не привел эту фразу, но он наконец выпустил наружу пронизывавшую ее ярость.

А как же все предшествующие книги? Как же их светлое спокойствие, отсутствие ненависти, непререкаемое дружелюбие, невозмутимая отстраненность? Читатели истолковывали манеру Леви верно, по крайней мере до сих пор. От «Канувших и спасенных» остается впечатление, что Леви сорок лет сдерживался, упорно следуя возвышенной idée fixe, вплоть до самообмана: он исходил из представления о том, как должен вести себя цивилизованный человек, подготовивший отчет о зверствах. В результате весь мир решил: человек победил в себе стремление ответить ударом на удар. Этот человек не даст сдачи. Светлый, чистый дух. Сосуд с чистой водой.

Я уже говорила о тлеющем запале, приглушенности, нарастании непереносимого давления. «Фурии <…> делают работу мучителей бессрочной, отказывая мученикам в покое». Но все это было глубоко скрыто. Затем он покончил с собой. Теперь посмотрите, какая получается картина. В сосуд с чистой — спокойной, неотравленной — водой бросают непривычный элемент — крошку калия, скажем, щелочной металл, который вступает с водой в такую бурную реакцию, что выделяющийся при этом водород тут же взрывается. Только что был кувшин с прозрачной, незамутненной жидкостью. И вдруг — катаклизм, саморазрушение.

Непривычным элементом для Леви оказался гнев. «Самоубийство, — размышляет он в „Канувших и спасенных“, книге, которую можно назвать самой горькой из предсмертных записок, — поступок человека, а не животного. Это продуманный поступок, выбор не по инстинкту, вопреки природе». В лагерях, где людей заставляли становиться животными, почти не случалось самоубийств. Амери, Боровский, Целан и, наконец, Леви покончили с собой только спустя какое-то время после того, как их освободили. Леви ждал более сорока лет: он стал самоубийцей только после того, как дал волю страсти и ответил ударом на удар. Если он был прав, говоря, что ключ к пониманию самоубийства Амери в том, что тот хотел отвечать ударом на удар, то, следовательно, он объяснил нам и свое самоубийство.

Теперь мы знаем то, чего не знали до «Канувших и спасенных»: в глубине души Леви не мог поверить в то, что он сосуд с чистой водой, что он может невозмутимо стоять в стороне. Это было не отстраненностью. Это в нем дремало, выжидало и до времени бездействовало. Он всегда осознавал, что калий — вот он, под рукой. Меня глубоко печалит, что он приравнял гнев — гнев, взывающий к милосердию, — к саморазрушению. Эта формула неверна. Мне кажется, не было бы ни ошибки, ни неверных толкований, если бы все книги Леви о немецком аде были бы столь же яростными и разящими, как последняя, самая замечательная из них.

Еретические пристрастия Гершома Шолема

Пер. А. Власовой

Ранним утром в феврале 1917 года Герхард Шолем — очень высокий девятнадцатилетний юноша, завзятый книжник с оттопыренными ушами — завтракал с родителями в уютной берлинской квартире Шолемов.