— Шут его знает, — пожал плечами с интересом слушавший рассказ Гнатилы домовой. — В лесу. Но на второй день железного идола видели в поле, тряпьем обернутого…

— Ух ты, совсем близко ж! — Городской старшина наполнил кубки гостю и себе. — Тока не идол это, а перст диаволов, что из земли-матушки торчит. Всеблагой Отец с неба молоньями в него бьет, извести хочет, да пока силен еще проклятый, не поддается. Ну, господин незнать, выпьем!

Застолье повернуло на третий час. Уже храпели, уронив буйные головы прямо в объедки, самые нестойкие; уже вращал налитыми кровью глазами Брекатило. Грохоча кулаками по столу, он требовал у всех признания силы и мощи его дружины:

— Наши, посадские, любую другую дружину в княжестве за опояску заткнут! Всеблагой Отец свидетель — кто на кулачных игрищах в прошлом годе всех побил? Да что там в княжестве — по всей Россейщине другой такой нету! Князь-батюшка не зря меня, первого воинского голову, здесь посадил! Эй, Ливорний, мочало тухлое, ты что, мне не веришь? Мне?! Да я тебя на одну ладонь…

Дьяк Ливорний, ведавший в городище съестным припасом, прижимая к груди узкие ладошки, испачканные чернилами, клялся, что ничего такого он и в мыслях не имел и всеми силами уважает Зубана Оголсына.

— Ну тады я желаю силу свою показать! — рявкнул дружинный голова и потянул из ножен широкую саблю. — Верите, други, что за взмах один развалю я вот энтого молодца напополам?

Молодец, служка, притащивший к столу огромное блюдо с печеными налимами, застыл с побелевшим лицом — ни жив ни мертв. Блестящая сабля Зубана со свистом рассекла воздух. И быть бы тут зряшному кровопролитию, да вовремя вмешался Мыря. Оттолкнув в сторону изрядно охмелевшего старшину, он выбрался из-за стола, встал перед Брекатилом и усмехнулся:

— Такого сопляка всяк развалить сумеет. А ты вот меня попробуй!

Из дружинного головы хмель как ветром выдуло. Бормоча извинения и кланяясь, он сунул клинок в ножны, добрался до застеленной ковром лавки у стены, рухнул на нее и тут же заснул. Гости одобрительно зашумели — диковатый, тяжкий нравом Брекатило надоел всем. Служка, поставив блюдо, упал домовому в ноги, благодаря за избавление.

Очнувшийся от хмельной дури хозяин терема зычным голосом велел позвать музыкантов и девок-плясуний. В дверях немедленно возникла сутолока и ругань — все наперегонки торопились исполнить приказ старшины. Наконец на свободное место подле стола выбежал табунок девок в коротких сарафанах. Лица их были грубо и ярко размалеваны, заплетенные косы уложены в высокие прически.

Музыканты расселись в дальнем углу, достали инструменты — кувиклы, сопелки, брелки, жалейки, трещотки, бубен. Отдельно разместился заросший черной бородищей мужик, воткнувший в рот варган.

Грянула дикая, варварская мелодия, плясуньи закружились в танце, высоко выбрасывая голые ноги. Гости за столом начали посмеиваться, перемигиваться, потом полезли с лавок, присоединяясь к девкам. Началась форменная вакханалия, грозящая перерасти в оргию. Тамара скривилась и, улучив момент, пробралась к сыто отдувающемуся Мыре, который наблюдал за пляской, пристукивая ложкой в такт мелодии.

— Надо бы раненого нашего проведать, — прошипела она в волосатое ухо домового. — Или господин незнать уже и забыл про него?

В последнюю фразу Тамара вложила столько сарказма, что Мыря дернулся и повернул к ней красное лицо.