Сойдя с коня, Конан приблизился к рыжебородому, присел на корточки. Сигвар словно ощутил его присутствие; веки асира поднялись, серые зрачки уставились в лицо приятеля. Потом он пошевелил губами.

    – А… это ты, воронья башка… Жив?

    Киммериец кивнул.

    – И цел?

    – Цел.

    – Зато мне не повезло… Проклятая нога! Я двигался слишком медленно… слишком медленно… и жабы меня достали…

    Конан потер щетину на подбородке. Что он мог сказать? Чем утешить? Да и нуждался ли Сигвар Бешеный в утешении? Вряд ли… Он был воином, жестоким бойцом в жестоком мире, и всю свою жизнь балансировал на лезвии меча. Теперь же этот меч торчал в его груди. Жизнь кончилась, пришло время умирать!

    И сейчас, глядя на побледневшее лицо асира, Конан вспомнил слова, сказанные когда-то другим рыжебородым северянином, ваном из Ванахейма, Эйримом, вождем сотен воинов, сыном Сеймура Одноглазого. Что наша жизнь? – вопрошал Эйрим. Сон, полный славных битв, дальних странствий, веселых пиров и любви! И проходит она как сон! Просыпаемся же мы лишь в самый последний миг, на ложе смерти, когда сразила нас сталь или доконала болезнь…

    Вспоминая эти речи, размышлял Конан о том, что болезни и старость миновали Сигвара, а значит, умирает асир счастливым – не от гнусной хвори, а от клинка. Хорошо бы и ему самому Митра послал такую смерть! Но пока Конан был жив, и в сем виделась ему божественная воля, сохранившая того из беглецов, кто яснее представлял свою цель. Что же тут поделать? Теперь у дамастинского дуона будет меньше на одного храброго воина, зато Наставник со склона гирканской горы обретет нового ученика…

    Сайг шевельнулся, протянул руку и с неожиданной силой стиснул запястье киммерийца. По губам его блуждала улыбка.

    – Прощай, парень, прощай… И запомни – я не жалею ни о чем, клянусь бородой Имира… Не жалею… Это был славный бой! А теперь я ухожу на Серые Равнины так, как мне всегда хотелось: после битвы, окруженный трупами врагов, держа в руке руку друга…

    Лицо Сигвара вдруг исказилось от боли, но, превозмогая страдание и слабость, он пробормотал:

    – Запомни еще, приятель, запомни… Когда ты, медвежье брюхо, станешь благочестивым слугой Митры, отмоли мои грехи… Ибо многих людей отправил я к Нергалу, и сегодня этот счет увеличился.

    Он смолк; вскоре глаза асира потухли, из уголка рта сбежала кровавая струйка. Конан, недолго постояв над ним в молчании, поднялся с колен, сходил за секирой и начал выворачивать камни из земли да обкладывать ими холодеющее тело. Когда насыпь дошла ему до пояса, он положил сверху топор и придавил его двумя увесистыми глыбами. Потом сотворил над могилой священный знак солнца и огня. Как и сам Сигвар, он ни о чем не жалел, ибо киммерийцы, дети грозного Крома, не оплакивают павших в бою. Разве стоило сожалеть о Сигваре? Он был славным бойцом, и в славе отправился на Серые Равнины: с оружием в руках, перебив тьму врагов, как и положено доблестному воину!

    А его грехи?.. Что грехи! Всякий человек грешен, и лишь Митра ведает, кто более: тот, кто проливает кровь, или тот, кто любуется на кровопролитие со скамей амфитеатра, имя коему – жизнь.

    Поворотив коня на восход солнца, Конан поскакал в степь, к далеким горам за гирканской пустыней, где в саду, зеленевшему на склоне древнего вулкана, сидел старец с грозным неулыбчивым лицом и поджидал нового своего ученика.