Он помолчал немного, пока лифтерша, бренча задвижками, открывала дверь, потом сказал на прощанье:

— А тут еще ты так своеобразно выразилась…

— Как же?

— Амбулаторный отец, звучит страшненько, разве не так?

— Перестань, — сказала я. — Не грызи себя…

— Ладно, — покорно ответил Ардик. — Не буду. Во всяком случае, постараюсь…

Отвернулся, пошел к машине, ожидавшей его, снова сел рядом с шофером.

А я побежала к себе; наверху, заслышав мои шаги, громко, радостно залаяла Клуша.

Не раздеваясь, я нацепила поводок к ее ошейнику и вышла пройтись с нею возле подъезда.

Ходила по темной, совершенно пустой улице, думала об Ардике, о словах, сказанных им напоследок, и все время мне виделись его понурые, опущенные плечи, когда он шел к машине.

Что за необычно грустные были у него плечи…

Почему мы живем не так, как следовало бы? Почему так неэкономно, расточительно тратим драгоценные, немногие дни, отпущенные нам?! Почему Ардик, хороший, добрый, отзывчивый, живет не в семье с дочерью? Он же любит, любит ее, и она его любит, а все получается как-то не так, совсем не так.

Кто может сказать — почему? Кто?..

5

Мы, газетчики, часто говорим:

— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…

Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той самой, в которой продолжаю работать по сей день.

Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…

В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.

По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…

Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.

Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.

— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?

— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…

— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?

— Экзамены на носу, — ответила я.

— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…

Я представила себе длинный, хрящевитый нос Еее и не выдержала, рассмеялась.

— Теперь слушай сюда, — голос его звучал серьезно, и тени шутки не было в нем. — Сделай очерк о театральном художнике Громадине. Знаешь такого?

— Еще бы, — ответила я.

Аркадия Ильича Громадина я знаю, должно быть, с детства: он часто приходил к отцу, отец подыскивал для него альбомы с различными видами одежды, Аркадий Ильич ставил в Большом театре и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко классические оперы — «Кармен», «Князь Игорь», «Травиата».