13 июня

Джордж Вагнер умер. Свинцовый гроб, груженный ошметками плоти, которые клинике оказались без надобности, вставили в нишу, криво выдолбленную в скальной стенке — местном мавзолее. Присутствовали я, остальные заключенные и трое охранников; ни Хааста, ни Баск, ни даже тюремного капеллана. Интересно, а в Равенсбрюке были капелланы? К собственному, да и всеобщему смущению, пробормотал молитву-другую — бессмысленные, тяжелые, как свинец. Подозреваю, на то, чтобы вознестись по адресу, их не хватило; так до сих пор и валяются на неровном полу усыпальницы.

Полуосвещенные катакомбы и зияющие ниши — штук двадцать с чем-то обладали для заключенных (словно ряды вакантных могил в картезианском монастыре) неодолимой притягательностью «мементо мори».[14]Подозреваю, именно это нездоровое влечение, а не желание проводить в последний путь безвременно усопшего товарища, привело их на погребение.

Когда все потянулись к выходу и далее, в геометрическую покойность мира коридоров, Мордехай приложил ладонь к каменной стене (теплой, словно живая плоть, а не леденящей, как принято считать камень) и произнес:

— Брекчия.

Я-то думал, он скажет «прощай».

— Поживее, — сказал один из охранников.

За время, что здесь, я уже научился различать их в лицо; это был Истукан. Коллег его звали Пердун и Трудяга.

Мордехай наклонился подобрать из-под ног увесистый, в кулак размером, булыжник. Трудяга обнажил ствол.

— Честное слово, мистер патрульный, — рассмеялся Мордехай, — я не собираюсь никого подстрекать к мятежу Просто замечательный образец брекчии, как раз пригодится мне в коллекцию. — Он сунул камень в карман.

— Мордехай, — произнеся. — Насчет того, что ты говорил после репетиции… сколько тебе еще… сколько примерно…

Мордехай, уже с порога, обернулся — темный силуэт на фоне ровного коридорного свечения?

— Я на седьмом месяце, — спокойно отозвался он. — Семь месяцев и десять дней. То есть осталось дней пятьдесят — если не созрею преждевременно. — Он переступил через порог и, повернув налево, исчез из виду.

— Мордехай, — повторил я, шагнув в коридор.

Дорогу мне преградил Истукан.

— Как-нибудь в другой раз, мистер Саккетти, с вашего позволения. Вам назначено к доктору Баск. — Пердун и Трудяга блокировали меня с боков. Следуйте, пожалуйста, за мной.

— Как это глупо, неосмотрительно, неблагоразумно, — очень серьезно, тоном юрисконсульта повторила мисс Эймей Баск. — Нет, я не о вашем вопросе насчет бедняги Джорджа — как вы сами заметили, едва ли нам долго еще удалось бы скрывать от вас данный аспект ситуации. Понимаете, мы надеялись открыть… антидот. Но выяснилось, что процесс необратим. Увы. Нет, я говорила вовсе не о том — потому что, как вы там ни возмущайся нашей, как вы сказали бы, бесчеловечностью, прецедентов тому, что мы делаем, хоть отбавляй. Всю свою историю медицинская наука платила за прогресс кровью жертв.

Она сделала паузу, довольная звучной фразой.

— За что же, если не за это, вы собрались меня прорабатывать?

— За вашу крайне глупую, неосмотрительную, неблагоразумную вылазку в библиотеку.

— Я смотрю, вы не дремлете.

— А вы как думали. Ничего, если я закурю? Спасибо.

Она вставила раздавленную «кэмелину» в тупорылый пластмассовый мундштук — когда-то прозрачный, теперь весь в темно-коричневых пятнах, как ее указательный и средний пальцы.

— Но когда б я ни заглянул в «Кто есть кто», сейчас или по освобождении, согласитесь, информация вполне общедоступная.