|
Один из них развлекал меня в давние дни, и я обрадовался, что он опять на месте. У него не было ни политической, ни религиозной миссии — он, бывший актер, просто читал стихи, играл сценки. Слушателям он предлагал назвать что угодно, кто-то кричал, скажем: «Старый Мореход»,и он тут же с выражением читал четыре строки. Какой-то шутник сказал: «Тридцать второй сонет Шекспира»,он прочитал четыре строки, тот стал спорить, а он ответил: «У вас плохое издание». Оглядев тех, кто слушал, я увидел Смитта. Может быть, он меня первый увидел, потому что стоял ко мне чистой щекой — той, которую она не целовала; но взгляда моего избегал. Почему я вечно лез к тем, кто знал ее? Я протиснулся к нему и сказал: — Здравствуйте, Смитт. Он прижал платок к больной щеке и обернулся ко мне. — А, мистер Бендрикс! — сказал он. — Не видел вас с похорон. — Я уезжал. — Вы тут не выступаете? — Нет,и он прибавил не сразу: — Я это бросил. — А дома учите? — не отставал я. — Нет. И это бросил. — Надеюсь, не изменили взглядов? — Я не знаю,мрачно ответил он.Не знаю, во что верить. — Ни во что. Ведь вы этому и учили. — Учил. Он стал выбираться из толпы, и я оказался с другой стороны. Уняться я не мог. — Болят зубы? — Нет. А что? ^Платок прижали... Он не ответил, просто убрал платок. Скрывать было нечего. Ничего не осталось, кроме маленького пятнышка. Он сказал: — Устал объяснять. — Вылечились? — Да. Я же говорил, я уезжал из города. — В больницу? —Да. — Удалили? — Не совсем,сказал он с неохотой. — Исцеление верой? — Я не верю. Я никогда не пошел бы к знахарю. — Что ж это? Он неопределенно ответил: — Новый метод. Электричество. Я пошел домой и сел за книгу. Какой-нибудь один персонаж всегда не удается мне. Все вроде верно, но что-то не ладится, его надо тащить и толкать, искать для него слова — все мастерство, которое я обрел за годы труда, едва помогает ему казаться мало-мальски живым. Иногда я печально радуюсь, если критик скажет, что он прекрасно выписан,не выписывал бы я, он бы вообще исчез. Такой персонаж мучает меня, как непереваренный обед. Мне противно писать сцены, где он участвует. Он не удивляет меня, не делает ничего неожиданного. Все персонажи помогают, он — мешает. И все же без него не обойтись. Я могу представить, что Бог именно так относится к некоторым из нас. Святые, те сами себя творят, вот они и живые. Они могут удивить делом или словом, они — вне сюжета, от него не зависят. А нас надо тащить. Мы упираемся, ибо нас нет, мы прикованы к сюжету, Бог еле-еле втаскивает нас в Свою сеть, мы скучны, у нас нет свободной воли, и польза от нас лишь та, что где-то, когда-то мы помогаем в сцене, в которой движется и говорит живой. Быть может, мы помогаем святым проявить свою, свободную волю. Услышав стук двери и шаги, я обрадовался. Значит, можно прервать работу. Персонаж не оживет до утра, сейчас пора идти в бар. Я подождал, пока Генри меня крикнет (мы сжились за месяц, как два холостяка, которые годами не разлучались), но он не звал, он пошел в кабинет. Я подождал и тоже пошел туда, мне хотелось выпить. Входя в кабинет, я вспомнил, как был у него тогда, в первый раз. |
