«Внезапно Судия приидет, и коегождо деяния обнажатся, но страхом зовем в полунощи: Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас».

Я переключаю на второй канал и попадаю на блок новостей. Новости, поступающие со всего мира, чередуют друг друга с лихорадочной быстротой: в атмосфере магнитные бури; воздушные перелеты прекращены; главы правительств и кабинеты министров в полном составе проследовали в отведенные для них подземные убежища, чтобы оттуда «координировать действия силовых структур и принимать меры по пресечению анархии и беспорядков»; в Китае бушует моровая язва; в Малой Азии погибла третья часть всех животных и растительных видов; в океане изменился химический состав воды и стремительно гибнет рыба, уровень же самого океана стремительно поднимается, так что вскоре Австралия будет полностью затоплена. Такая же судьба ожидает Голландию, Великобританию и ряд других островных и прибрежных государств. Во многих точках земного шара появляются новые горные хребты и начинают действовать вулканы. Астрономы сообщают, что созвездия (по их расчетам, которые, однако, не видны еще в телескопы) гаснут одно за другим, а составляющее их вещество собирается в единый сгусток, из которого когда-нибудь, возможно, будут сформированы другие звезды…

«Словно куски пластилина… Люди, дома, галактики — все сминается и возвращается в коробку», — думаю я, переключая телевизор на третий канал.

По третьему идет прощальный концерт — нечто среднее между трын-травой и похоронным маршем. Певцы, актеры, деятели искусства, все один другого звезднее — кто-то с покрасневшими от слез глазами, кто-то напыщенный и важный, словно восточный божок — целуют и обнимают друг друга с привычной осторожностью: оберегают косметику. Вот целуются две старые врагини: на лицах у обеих разлито умиление. Интересно, правда простили или только притворяются?

Но вот уже играет музыка. Примадонны и мужественные красавцы, окутанные по колено белым театральным туманом, одни, без подтанцовки, исполняют свои лучшие песни, а потом молча сходят со сцены, и, провожая их, прожектора на несколько секунд прощально гаснут…

Эти люди, у которых даже настоящая скорбь выглядит театрально и которые, даже страдая, ухитряются делать это красиво, с ужимками и томными улыбками, помня, как лучше, в профиль или анфас, попасть в объектив камеры, внезапно кажутся мне участниками глупого нелепого фарса, и я выключаю телевизор. В то мгновение, как я нажимаю на кнопку, я думаю, что смотрел сегодня телевизор в последний раз.

Я проговариваю это «в последний раз» вслух, и внезапно меня на несколько мгновений охватывает липкое чувство страха. Причем пугающим кажется мне не то, что вот-вот прозвучат трубные гласы и по земле в огненных бронях понесутся всадники апокалипсиса, а пугает именно этот «последний раз». Неужели все повседневные обыденные дела, к которым мы привыкли и за которые хватаемся как за спасительные соломинки, больше никогда не повторятся? Последний бутерброд, последний раз застегнуть рубашку, последний раз, разбудив дремлющий водопад, потянуть ручку бачка в туалете?

В кухню с пластиковой бутылкой входит жена и начинает наполнять ее из-под крана. У нее пунктик: она не переносит пустой посуды, все бутылки и банки в доме должны быть либо выброшены, либо наполнены. Внезапно раздается звонок в дверь. Бутылка, выскользнув у жены из рук, падает в раковину. Мы оба вздрагиваем.

— Уже? — испуганно выдыхает жена.

— Думаешь, ангел пришел спросить, не потревожит ли он нас своей трубой? — напряженно шучу я и иду открывать.

На пороге стоит мой институтский приятель Юрий Зарайский с подругой. Эту его подругу я вижу впервые.