|
«Разве не лучше избавиться от греха, — думал он тогда, — и забыть о нем, чем пребывать в нем?» Мысль об отлучении от греха вызвала следующее — первая исповедь маленького Эберхарда в огромном костеле Ангелов-Хранителей в Валбжихе и натруженная рука отца, сжимающая его руку, когда он извинялся перед родителями за свои грехи. Он, впрочем, не знал, за что извиняется — чувствовал, что грехов нет, жалел, что их нет, думал, что обманывает отца. Эберхард Мок почувствовал пожатие твердой руки сапожника Йоханнеса Мока, когда увидел, как дети вырываются от родителей и бегут под большую вывеску «Gebr. Barasch». Он знал уже, зачем пришел в универмаг. Он встал и отправился к стойке с алкоголем, где он купил квадратную бутыль водки Ширдевана, обожаемой его братом Францем.
«Следующее преступление только через три дня, — подумал он, минуя на первом этаже струнный квартет, играющего колядку «О, Танненбаум». — У меня так много времени. Все мои люди имеют время до сочельника. Я могу так напиться с веселья, поэтому почему я должен напиться с грусти?»
Мок с трудом поднялся на четвертый этаж особняка на Николайштрассе и — шумно задыхаясь — сильно постучал в одну из четырех пар дверей. Открыла ему Ирмгард, затем развернулась и уселась как автомат на табуретке. Затрещали искры. Мок заглянул в раскаявшиеся глаза своему брату, прошел мимо нее и вошел в комнату. Железнодорожный мастер Франц Мок сидел за столом в рубашке без воротника. Крепкий черный чай вгрызался в эмаль стоящей перед ним чашки. Мышцы предплечья напряглись, когда большим и указательным пальцами одной и другой руки он сжимал разлинованный лист бумаги, исписанный равным письмом. Эберхард поставил на стол водку и, не снимая ни пальто, ни шляпы, sięgnął потянул за листок. Франц сжал бумагу еще сильнее и начал читать сильным твердым голосом: Дорогая Мама, я покидаю Ваш дом навсегда. Он был мне больше тюрьмой, чем домом, больше мрачным подземельем, чем тихой пристанью. А в подземелье этом игнорировал меня злой тиран. Он не хотел меня понимать и имел только топорные представления о мире, в котором каждый поэт должен быть жидом или гомосексуалистом, а рецепт успеха жизнь выписывает только железнодорожным инженерам. Я бросаю школу и ухожу к женщине, с которой хочу дожить до конца своих дней. Не ищите меня. Я люблю Тебя и дядю Эберхарда. Будь здорова и прощай навсегда. Франц закончил читать письмо, поднял голову и посмотрел на брата. В его глазах читалась уверенность приговора. — Он считает тебя отцом, — просипел он через стиснутые зубы. — Добился своего, да, свиное рыло? Вырастил моего сына, да? Своего не мог сделать сломанным членом, так забрал, чтобы растить моего… Эберхард Мок застегнул пальто, поставил торчком воротник, надел на голову шляпу и вышел из комнаты. Через несколько секунд он вернулся за квадратной бутылкой водки Ширдевана, любимой водкой его старшего брата Франца.
В кондитерской «Силезия» на Охлауэрштрассе было шумно и многолюдно. Окутанные папиросным туманом официантки в гранатовых платьях с кружевными воротниками преодолевали слаломную трассу от бара к мраморным столикам, запотевшим зеркалам, шумным лавочникам, чиновникам, набивающимся штруделями, и грустным гимназистов, которые зачерняли бумажные салфетки любовными страданиями и откладывали, насколько могли, момент урегулирования счета. — Скажите мне, Брисскорн, — Мок подсунул портсигар собеседнику, — где я могу найти Эрвина? — Он должен быть дома, — молодой человек, не глядя на Мокко, вытянул папиросу из-за резинки. Мок знал, что Брисскорн лжет, что он сделал ребяческую шутку, как когда — то, когда — как ему рассказывал Эрвин — его спросил латинист Пехотта, где в этом предложении есть сказуемое, он ответил, что между словом, начинающим предложение, и точкой. |
