Они стояли в маленьком садике, где всего несколько человек кроме них искали спасения от оглушительного шума — большинство считало, что на улице еще слишком сыро.

— Вы здесь потому, что знакомы с Джун… или ваш друг — Адриан? — спросил он, надеясь, что это можно было бы принять за героическую попытку переменить тему.

Его легкий северный акцент вновь вызвал ощущение, что, быть может, он все-таки врет. Единственное, что положило конец ее недоверию, это то, что ни один человек на свете не станет врать о таких вещах. — Я знаю обоих, — сказала она ему.

— Я и сам-то не верю, — сказал он, — так что если вы думаете, будто я лгу, я вас понимаю.

Может, в сад вышло так мало народу, размышлял он, потому что рядом шоссе и огромная полоса оранжевого натриевого света, пылавшая над живой изгородью, была способна проникнуть своими всепроницающими лучами в любое сердце и открыть там ту ложь, к которой все прибегали в подобных случаях. Но против чудовищной лжи этот свет бессилен.

Она считала, что было нечестно выделить ее, чтоб нагрузить такой ужасной информацией. Все равно как, если бы кто-то подошел к ней и женился на ней без ее согласия. Ее душу запродали на каком-то подпольном рынке рабов. В то же время она чувствовала себя польщенной, что ей первой сообщили, хотя и сохранялась гнетущая неопределенность.

— Забудьте, — сказал он. — Не нужно было мне говорить. Я чувствую себя довольно глупо.

Ее муж никогда ей ничего не говорил. Если бы доктор сказал ему, что он скоро умрет, он утаил бы это сообщение и покинул этот мир, не проронив ни вздоха, предоставив ей угрызаться тем, что она запилила его до смерти. Она часто, бывало, с жаром восклицала: «Почему ты ничего не говоришь? Скажи что-нибудь ради бога!» Однажды, когда они улеглись, обменявшись за день всего несколькими словами, она дружелюбно сказала: «Расскажи мне какую-нибудь историю, Бен». В ответ он даже не проронил «спокойной ночи». Слава богу, все это кончилось.

Она коснулась его запястья. — Все в порядке. Лучше сказать. — Стакан, который она держала в руке, был пуст. В сиянии натриевого света было трудно сказать, бледен он или нет. При таком освещении все выглядели отвратительно, и она поняла, почему остальные по большей части остались в доме. Наверно, Джун с Адрианом купили дом летом, когда стоят долгие дни.

— Нет, не лучше, — сказал он, — но я отношусь к тем людям, которые ничего не могут с собой поделать. Если я не говорю, я не живу. Я часто задаюсь вопросом, говорю ли я во сне.

Она читала, что смертельная болезнь почти всегда бывает вызвана тем, что духу больного что-то мешает вырваться наружу и расцвести, — или просто отсутствием возможности поговорить о себе и своих проблемах. По этой части ему как будто жаловаться не на что, хотя в каждом правиле, говорят, есть исключения.

— Я часто подумывал купить какой-нибудь сверхчувствительный современный японский магнитофон, который включается от звука голоса, — говорил он, — а потом проиграть все утром и посмотреть, что я там за ночь наплел — нечто глубокомысленное, или банальности, непристойности, просто детский лепет.

Ее муж, работавший в рекламе, так верил в силу произнесенного слова, что обыкновенно говорил очень мало, кроме разве что на работе, где это могло быть записано, а затем расшифровано секретаршей и использовано для того, чтобы заработать. Она стала копаться в закоулках собственной души, выискивая, что бы сказать.