|
Это происходило все чаще и чаще. «Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне». Какая-то духовная бессонница, что-то вроде звуковых помех, преследовала его в течение последнего года, не позволяя общаться со Святым Духом, что прежде давалось ему вполне естественно. И так же, как и со сном, чем больше Ломели жаждал осмысленной молитвы, тем труднее она давалась. Он сообщил о своем кризисе папе на их последней встрече – просил разрешения оставить Рим и обязанности декана, вступить в какой-нибудь монашеский орден. Ему исполнилось семьдесят пять – возраст отставки. Но его святейшество неожиданно проявил суровость: «Кого-то Господь выбирает пастырями, а другие необходимы для того, чтобы управлять фермой. Ваш долг – не пастырский. Вы не пастырь. Вы управляющий. Думаете, мне легко? Не волнуйтесь. Господь вернется к вам. Он всегда возвращается». Ломели был уязвлен («Управляющий – вот как он меня представляет?»), и расстались они с холодком. Виделись тогда в последний раз.
– Requiem aeternam dona ei, Domine: et lux perpetua luceat ei… «Даруй ему, Господи, вечный покой, и пусть негасимый свет проливается на него…» Литургия закончилась, но четыре кардинала застыли у смертного одра в безмолвной молитве. По прошествии пары минут Ломели приоткрыл глаза. В гостиной все стояли на коленях, склонив головы. Он снова прижал к лицу ладони. Его печалила мысль о том, что их долгое сотрудничество закончилось на такой ноте. Попытался вспомнить, когда это произошло. Две недели назад? Нет, месяц, точнее, семнадцатого сентября, после мессы в память появления стигматов у святого Франциска – самый длинный период без приватной аудиенции со времени избрания папы. Возможно, его святейшество уже предчувствовал близость смерти и понимал, что не успеет завершить свою миссию. Должно быть, этим и объяснялось нехарактерное для него раздражение? В спальне стояла полная тишина. Ломели гадал, кто же первым прервет ее. Наверное, это будет Трамбле – франкоканадец всегда спешил, типичный североамериканец. Так оно и случилось: несколько мгновений спустя Трамбле вздохнул и произвел долгий, театральный, почти исступленный выдох. – Он теперь с Господом, – сказал он и распростер руки. Ломели подумал, что Трамбле собирается произнести благословение, но на самом деле этот жест был сигналом двум помощникам из Апостольской палаты – они вошли в комнату и помогли камерленго подняться. Один из них держал серебряную шкатулку. – Архиепископ Возняк, – сказал Трамбле, когда все начали вставать, – будьте так добры, предоставьте мне кольцо его святейшества. Ломели поднялся на ноги, суставы захрустели после семи десятилетий постоянных коленопреклонений. Он прижался к стене, чтобы пропустить префекта Папского дома. Снять кольцо с пальца папы оказалось непросто. Несчастный Возняк, потея от смущения, сколько ни старался, никак не мог перетащить его через костяшку. Но наконец это удалось, и он, вытянув руку, подал кольцо Трамбле на раскрытой ладони. Тот вынул из серебряной шкатулки ножницы – такими, подумал Ломели, обрезают увядшие розы – и ухватил лезвиями печатку. Нажал изо всех сил, на его лице от напряжения появилась гримаса. Раздался неожиданный щелчок, и металлический диск с изображением святого Петра, вытаскивающего рыбацкую сеть, рассекся пополам. – Sede vacante, – объявил Трамбле. – Святой престол вакантен.
Он вернулся в гостиную, не в силах понять, как папа выносил это год за годом – не просто жизнь в окружении вооруженной охраны, но жизнь в этом месте. Пятьдесят безликих квадратных метров, обставленных по вкусу и доходам какого-нибудь коммивояжера среднего уровня. Ничего, что говорило бы о личности папы. |
