Люблю тебя, булатный мой кинжал,

    Товарищ светлый и холодный.

    Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

    На грозный бой точил черкес свободный.

    – Лермонтов, Михаил Юрьевич, – с оттенком сожаления заметил Ким. – Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии просто копенгаген! Но мы договорились читать свое. – Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.

    – Вспомнил – Лермонтов! – Хозяин с покаянным видом понурил голову. – Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную…

    После штрафной выпили третью, и Ким, придя в лирическое настроение, произнес:

    Я сошью свою печаль

    Светлым,

    Повяжу ей за спиной

    Крылья,

    Пусть летит она

    Степным ветром,

    И развеется

    Шальной пылью…

    – Не хуже, чем у Есенина! – восхитился хозяин. – Только почему все про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?

    – Не знаю, – сказал Ким, обгладывая персиковую косточку. – Может, и были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.

    Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука вытянута, левая прижата к сердцу. Лицо его посуровело, голос зарокотал, пробуждая эхо под высокими сводами.

    Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

    К нему не зарастет народная тропа,

    Вознесся выше он главою непокорной

    Александрийского столпа!

    – Ну, уже до Пушкина добрались, – вздохнул Ким и принялся ощипывать килограммовую гроздь винограда. – Кто теперь на очереди? Брюсов, Блок, Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.

    Крякнув, хозяин помотал головой, хлопнул себя по лбу и опрокинул штрафную. Затем выпили по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.

    Я – гончий пес,

    Пока я жив,

    Все мчусь куда-то.

    Куда, скажи?

    Я – сокол быстрый,

    Кружусь над полем,

    Ищу чего-то…

    Чего, скажи?

    Икрамов долго размышлял и хмурился, являя напряженную работу мысли, потом лик его посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене, увешанной клинками, он с нежностью погладил рукоять дамасской сабли, провел ладонью по чеканным ножнам и выдохнул: «Меч!» Он что-то пытался вспомнить, но этот процесс шел, кажется, нелегко; его зрачки то вспыхивали, то тускнели, морщины прорезали лоб, слова, едва родившись, таяли в безмолвии. «Мучается человек, – подумал Ким и предложил: – Помоги ему, Трикси!»

    Помощь оказалась действенной. Икрамов снова произнес: «Меч!» – и, со свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:

    Меч отбросил я далеко

    И прекрасную тигрицу

    Обхватил двумя руками,

    Словно царь свою царицу.