Наконец они все ушли — перед самым обедом. За полчаса Тия научилась обращаться с механическими руками достаточно ловко, чтобы поесть самой, избавив себя от унизительной необходимости просить санитарку ее покормить. А система удаления отходов, имеющаяся в коляске, избавила ее от унизительной необходимости как-то избавляться от естественного продолжения еды и питья…

После ужина, когда санитарка унесла поднос, Тия осталась одна в сгущающейся тьме. Она бы расслабилась, если бы могла. Хорошо, что Пота с Брэддоном больше не пришли — ей было тяжело с ними. Притворяться мужественной при них было труднее, чем при чужих людях.

— Кресло, семьдесят градусов направо! — скомандовала она. — Левая рука, взять медвежонка.

Коляска повиновалась с тихим жужжанием.

— Левая рука, положить медвежонка… — отменить! Левая рука, поднести медвежонка к левой стороне лица.

Рука немного сдвинулась.

— Ближе. Ближе. Держать.

Теперь Тия прижала Теда к своей щеке, и можно было сделать вид, что это ее собственная рука его держит…

Теперь, когда никто ее не видел, из глаз девочки медленно покатились слезы. Она немного склонила голову набок, чтобы слезы впитывались в мягкий голубой мех Теда.

— Это несправедливо! — шептала она Теду, который, казалось, кивнул, печально соглашаясь с ней, когда она уткнулась в него щекой. — Несправедливо!

«Я хотела найти родную планету эскайцев. Я хотела стать как мама и папа. Я хотела писать книжки. Я хотела выступать перед множеством людей, и заставлять их смеяться и восхищаться, и доказывать им, что история и археология не мертвы. Я хотела совершать подвиги, о которых потом снимали бы фильмы. Я хотела… хотела…

Я хотела столько всего повидать! Я хотела поводить вездеходы-антигравы, искупаться в настоящем море, увидеть настоящую бурю, и…

Я хотела…»

Ей живо вспомнились кое-какие сцены из фильмов, которые она смотрела, и то, как Брэддон с Потой, когда они думали, что дочь поглощена книжкой или фильмом, хихикали и прижимались друг к другу, словно подростки…

«Я хотела узнать про мальчиков… Про то, как целуются, и…

А теперь на меня посмотрят и даже не увидят меня. Все, что они увидят, — это только огромная металлическая штуковина. Огромная железяка, и ничего больше…

И даже если какой-нибудь мальчик захочет меня поцеловать, ему придется пробираться через кучу механизмов, и они еще, чего доброго, подадут сигнал тревоги!»

Слезы катились все чаще и быстрее — все равно в темноте их было не видно.

«Меня бы не посадили на эту коляску, если бы думали, что мне станет лучше. Мне никогда не станет лучше! Будет только хуже. Я больше ничего не чувствую, я только голова в машине. А если вдруг станет хуже, если вдруг я оглохну? Ослепну?»

— Что со мной будет, Тедди? — всхлипнула она. — Неужели мне так и придется до конца жизни просидеть в четырех стенах?

Тед этого не знал, и она тоже.

— Это несправедливо, несправедливо, ведь я же ничего не сделала! — рыдала Тия, а Тед смотрел на ее слезы круглыми печальными глазами и терпеливо вбирал их. — Это несправедливо! Я ведь еще не закончила! Я еще даже не начала…

Кенни одной рукой схватил салфетку, другой резко выключил запись. Яростно протер глаза и высморкался в гневе и горе. Его бесила собственная беспомощность. И он страдал из-за маленькой, беззащитной девочки, рыдающей в холодной, безликой больничной палате, девочки, которая изо всех сил старалась выглядеть бесстрашной и беззаботной, несмотря ни на что.

Из людей Кенни был единственным, кто мог видеть ее сейчас, когда она думала, что никто ее не видит, что никто не знает о страданиях, прячущихся под маской беззаботности.