— Может, ему стало плохо? — сказала Вика, едва профессор вошел.

 

— Вы не звонили в «скорую помощь»?

 

— Пет.

 

Стали звонить в «скорую», но Дружникову медицинская помощь не оказывалась. Нет, ничего похожего.

 

Все трое сели у стола и посмотрели друг на друга.

 

— Наверное, комиссия списала его на землю, и теперь он ходит один по городу, — устало сказала Вика.

 

— Но ведь он же знает, что ты будешь тревожиться.

 

— Сейчас ему не до меня, — тихо пояснила Вика.

 

— Но, кажется, естественно со своим горем сначала прийти к жене?

 

— Андрей не делится со мной ни горем, ни радостью. Когда-нибудь потом скажет при случае. — Виктория сказала это просто, без обиды.

 

Она казалась задумчивой и грустной. И удивительно юной. Как будто она не была матерью Санди, а девочкой из десятого класса. На ней было светлое платье с рукавами по локоть. Руки она положила на стол. И Санди невольно заметил, какие хрупкие и тонкие у нее руки. Эти руки поднимали, больных, водили недавно ослепших, не привыкших двигаться в темноте. Эти руки носили Санди, пока он не вырос. Эти слабые плечи готовы были всегда принять тяжелый груз чужого горя. Впрочем, для Виктории не существовало слова «чужой».

 

— Видите ли, он уж такой… Наверно, не может быть иным? — продолжала Виктория Александровна. — А вы… простите, отец, вы делились с семьей своими чувствами и мыслями?

 

Профессор смутился:

 

— Я? Нет. Пожалуй, нет… Но это совсем другое.

 

— Отчего же другое?

 

Николай Иванович посмотрел на Санди, но как-то рассеянно.

 

— Сначала… в первые годы брака я рассказывал жене обо всем. Но она никогда не понимала меня. На все, что я ей говорил, была реакция как раз обратная той, которую бы я хотел вызвать. Когда я был возмущен, огорчен или унижен, она только пожимала плечами: «А как же иначе? Ничего здесь нет унизительного для ученого». Когда я жаждал сочувствия, она радовалась. Если я радовался, она беспокоилась и огорчалась. Разговоры по душам кончались ссорой. А потом отчуждение и взаимная неприязнь. Когда я стал академиком, гм, да… она прекратила всякие споры. Берегла мой покой. Но я по глазам ее видел, что она думает, и все равно раздражался. И я стал молчать. Собственно, мы молчали годами. Да.

 

— И в этом молчании Андрюша вырос, — просто, без укора заметила Виктория Александровна.

 

— Вы думаете поэтому? Он родился таким. Мальчиком был угрюм, флегматичен, замкнут. Я поражаюсь, как он выбрал профессию летчика. Это меня очень, помню, изумило.

 

— На работе он не флегматичен, — возразила Виктория. — И когда он влюбился в меня, тоже не был флегматичен. Ведь он буквально завоевал меня. Заставил себя полюбить. Сначала он мне даже не понравился. Подружки говорили о нем:»Бурбон какой-то!» Потом я увидела в нем настоящее, запрятанное очень глубоко. Сначала он раскрылся насколько мог. Но потом… к концу первого года супружества, он стал снова таким, каким был в детстве. Как вы говорите, замкнутым и угрюмым.

 

— Вам, наверно, очень тяжело с моим сыном? — горько сказал Николай Иванович.