Римма очень принципиальна. Вот как мы это узнали…

 

Наша бригада должна была устанавливать очередную секцию. Ее привезли на стапель с выгнутой обшивкой — повредили при транспортировке. Прежде бы такую секцию просто не приняли — имели право, так как на рихтовгсу в нашем техпроцессе не отводится по нормам ни одного часа, следовательно, и не заплатят. Но в бригадах коммунистического труда так не рассуждают — исходя из кармана. Надо скорее строить корабль — вот что главное, и Баблак принял поврежденную секцию. Мы только не ожидали, что на исправление ее потребуется все утро. Возились с ней всей бригадой. Понадобилась кузнечная оправка, и бригадир послал меня за ней в кузницу.

 

Сбегая по сходням, я чуть не сбил Родиона Баблака, поднимавшегося на стапель. Я машинально извинился, и у меня сразу заныло сердце: первое столкновение — увы, буквальное! — и я прошу извинения у явного негодяя.

 

О, эта моя воспитанность! На кой черт она мне! Интересно, если бы я нечаянно толкнул фашиста (неофашиста), я тоже стал бы извиняться?

 

Невольно я еще раз оглянулся. Родион Евграфович направлялся к нашему рабочему месту. Высокий он был, статный, плечистый, с великолепной шевелюрой. В кино обычно показывают негодяев лысыми, но у этого были роскошные волосы. Пожалуй, он был даже красив — особенно глаза, карие, с длинными ресницами.

 

Родион Баблак занимал на заводе должность заместителя главного инженера. Главный инженер был стар, постоянно бюллетенил. На морзаводе он проработал около сорока лет. Ждали, что он скоро уйдет на пенсию, и никто не сомневался, что главным инженером будет назначен Баблак.

 

Особыми способностями Родион Евграфович не отличался. Поговаривали, что он попросту неумен. Как энтропия, разъедали его душу равнодушие и ложь; к одному он только был неравнодушен — к власти, к положению в обществе. Попросту карьерист. Но что он действительно умел — это подать себя. «Вот он — я! Посмотрите! Ведь, правда, я гожусь?» У него хватало ума прятать свою бездарность. Когда он не знал, что сказать, он говорил: «Надо подумать». Пока он «думал», другие инженеры находили выход и шли к старику главинжу. Но самым главным его козырем было: он брат героя, которому памятник поставлен. В его уменье подать себя это играло отнюдь не последнюю роль.

 

О том, что на заводе работает его племянник, сын героя, он долго понятия не имел. На заводе было несколько тысяч рабочих. А Иван не кичился своим отцом, даже обычно скрывал это. Рыбаков и Куприянов тоже помалкивали: пусть парень сначала себя покажет.

 

Настало время, когда уже нечего было стыдиться Ивану: он действительно стал другим человеком (сам захотел и стал!). Тогда парторг Рыбаков рассказал в горкоме его историю.

 

Нет ничего тайного, что не стало бы явным. И вот выплыло. Дедушка был уверен, что Родиона за такое исключат из партии. Но это наказание нашли чрезмерным: «Неловко, все-таки брат героя!» И вот его не сняли с работы и не исключили из партии. Вызвали в горком, намылили голову, выговор получил строгий с занесением в личное дело. Но выговор по партийной линии страшен честному человеку, а такому, как Родион, — что ему выговор!

 

В горкоме посоветовали примириться с племянником.

 

Родион Евграфович вызвал Ивана к себе в кабинет, разыграл трогательную встречу: «Что же ты, чудак, молчишь? Я и не знал, что ты у нас работаешь. Сегодня же приходи — тетка-то рада будет! Посидим за бутылочкой, закусим. Все ж таки родной!» — «Вы мне совершенно чужой человек!» — оборвал его Иван и, повернувшись, ушел.