Все радостно загалдели и заказали ещё вина за счёт Джона.

В одиннадцать часов Джон извинился, сославшись на раннюю утреннюю встречу. Он оплатил ужин и уехал в «Савой». В такси он наконец осознал то, что давно подозревал: у его брата просто не было никакого таланта.

Прошло несколько лет, прежде чем Джон снова услышал о Робине. Ни одна лондонская галерея больше не желала выставлять его работы, поэтому он счёл своим долгом уехать на юг Франции к компании друзей — таких же «талантливых и непонятых».

«Это снова вдохнёт в меня жизнь, — объяснял он в редком письме брату, — у меня появится шанс реализовать свой потенциал, которому так долго не давали развернуться все эти пигмеи от искусства, весь это лондонский истеблишмент. И я подумал, не мог бы ты…»

Джон перевёл пять тысяч фунтов на счёт в Провансе, и Робин отправился искать счастья в тёплые края.

Предложение о слиянии свалилось на «Рейнолдс и К⁰» как гром среди ясного неба, хотя Джон всегда предполагал, что они — лакомый кусок для любой японской автомобильной компании, которая пытается зацепиться в Европе. Но даже он был удивлён, когда их главные конкуренты в Германии сделали встречное предложение.

Стоимость его акций каждый день ползла вверх, но только когда «Хонда» наконец перебила цену «Мерседеса», он понял, что пришла пора принимать решение. Он предпочёл продать свои акции и уйти из компании. Он сказал Сьюзан, что хочет совершить кругосветное путешествие, останавливаясь только в тех городах, где есть знаменитые картинные галереи. Первой остановкой на их пути был Лувр, за ним последовал Прадо, потом Уффици, Эрмитаж в Санкт-Петербурге и, наконец, Нью-Йорк, — а колёса на машины пусть ставят японцы.

Джон ничуть не удивился, когда получил от Робина письмо с французской маркой. Брат поздравлял его с удачей и желал успешного времяпрепровождения в отставке, а про себя писал, что у него нет другого выбора, кроме как продолжать бороться до тех пор, пока критики не образумятся.

Джон перевёл ещё десять тысяч фунтов на счёт в Провансе.

Первый сердечный приступ случился, когда Джон любовался Беллини в музее Фрика.

Той ночью он сказал Сьюзан, сидевшей у его постели, что счастлив, потому что они успели побывать в музее изобразительных искусств «Метрополитен» и музее американского искусства Уитни.

Второй приступ случился вскоре после их возвращения в Уорвикшир. Сьюзан сочла своим долгом написать Робину на юг Франции и предупредить его, что, по прогнозам врачей, надежды почти нет.

Робин не ответил. Его брат умер три недели спустя.

На похоронах было много друзей и коллег Джона, но почти никто из них не знал грузного человека, который потребовал, чтобы его посадили в первом ряду. Сьюзан с детьми точно знали, зачем он пришёл — вовсе не для того, чтобы почтить память покойного.

— Он обещал позаботиться обо мне в своём завещании, — заявил Робин скорбящей вдове, не успели они выйти с кладбища.

Потом он разыскал племянников и повторил им то же самое, хотя тридцать лет почти не общался с ними.

— Понимаете, — разглагольствовал он, — ваш отец был одним из немногих людей, кто понимал, чего я сто́ю на самом деле.

На поминках, пока остальные утешали вдову, Робин бродил по комнатам, рассматривая картины, которые многие годы собирал брат.

— Хорошее вложение денег, — заверил он местного викария, — пусть даже им не хватает оригинальности и страсти.

Викарий вежливо кивнул.

Когда Робина представили семейному поверенному, он первым делом спросил:

— Когда вы собираетесь огласить подробности завещания?

— Миссис Саммерс пока не дала никаких распоряжений, когда мне следует зачитать завещание.