Бадья наклонилась, повинуясь весу грузила на одном из своих боков, и легла, зачерпнув воду. Чем больше, тем быстрее, и вот уже со слабым бульканьем совсем скрылась из виду. Рэндалл ждал. Он вполне представлял себе механизм действия слуг, крутивших ворот. Сейчас они расслабленно ждут, пока емкость наполнится. Потом напрягут мышцы и потянут груз наверх. Если он прыгнет рано, то его тяжесть вырвет ворот из их пальцев. Известно, чем это для него чревато.

Он оттолкнулся, как только дрогнуло вверх первое звено. Четырьмя длинными шагами набрал скорость и взвился в воздух, одновременно втянув сквозь зубы порцию такого ошеломляюще холодного воздуха, что на некоторое время вообще позабыл о том, что надобно дышать.

Он едва не перестарался. Его швырнуло на цепь и мотнув до вокруг нее, и пальцы чуть не сорвались, обожженные прикосновением к железу, и кожа тут же примерзла. Ему повезло. Ногами он встал на дужку ведра, но все равно едва держался, весь трясясь от напряжения, потому что костяные полозья коньков так и норовили соскользнуть, и он был вовсе не уверен, что сможет удержаться на одних руках.

Наверное, его целую вечность вытягивали вверх, свет становился все ближе, и это походило на рождение или смерть, кто как говорит. Он уже почти ничего не чувствовал и не соображал. Когда он, почти примерзший к цепи, с покрытыми инеем волосами, появился над краем кухонного колодца, визг поварих и кухонных девушек, принявших его за колодезного ляда, чудо‑юдо из разряда домовых и леших, и норовивших огреть метлой или ухватом, лишь скользнул по поверхности его обледеневшего сознания. Но все же он был жив. Правда, эти кухонные дурехи попытались столкнуть его обратно и закрыть тяжелую дощатую крышку, но не тут‑то было. Онемевшими губами, почти без голоса он выговорил:

– Я – Рэндалл Баккара!

И только тогда выпустил из ободранных обмороженных ладоней железную цепь и предоставил им выражать верноподданнические чувства над своим бездыханным телом.

9. Зима, болезнь, перо, бумага…

Забинтованная рука перебирала листы плотного пергамента, желтые от времени и покрытые пятнами самого произвольного происхождения, скажем, масла, рыбы, соусов и свечного воска. Должно быть, прежние исследователи не гнушались изучать их за едой, а то и прихватывать с собой в иные места, куда и короли пешком ходят, дабы скоротать время, по‑любому проводимое там в благой задумчивости. Судя по пластике движений, хозяин руки действительно пребывал в задумчивости.

Рэндалл сидел, со всех сторон обложенный подушками, в своей излюбленной позе – с ногами в кресле, и время для него текло едва‑едва. Однако сейчас, вопреки природному темпераменту, ему вовсе не затруднительно было с этим мириться. Горло было обернуто промасленным пергаментом и обвязано поверх шалью, прикосновения рук пятнали старинные тексты: его лечили от обморожения, смазывая пораженные места жиром. Мысли проскальзывали по поверхности сознания медленно‑медленно, оставляя за собой чуть заметный след в памяти. За высоким узким окном в пустой белизне реяли Лунные лохмотья снежинок. Само небо, да и земля, оставаясь невидимыми, и он знал, что если бы даже подошел к окну, продышал глазок в замерзшем стекле и окинул взглядом видимый далеко внизу, за стенами замка город, то почти! не разглядел бы дома, ушедшие в сугробы и накрытые сверху объемными пушистыми шапками. Все поглотила белизна, его настроение странно соответствовало этому призрачному почти нереальному окружению. Все было не важно, все – потом. Но тем не менее он знал, что все – обязательно. Каким‑то образом это знание действовало успокаивающе.

Он вздохнул и вновь переложил листы, стараясь их не запачкать. Ему не хотелось оставлять на них следы угля, мела или грифельного карандаша: это было бы неразумно и могло бы выдать его планы. Которые, в свою очередь, тоже были эфемерны, приблизительны и, по правде говоря, плохо продуманы.