Каждый из семьи и друзей князя имел тут свою хату, садик и миниатюрное хозяйство. Пани разводили тут голубиц и горлиц, паны пасли иногда баранов, имеющих на шее ленты. Играли на флейтах и гитарах.

Одним из главных и характерных украшений Альбы были каналы, которые расходились в разные стороны от главного центра. Над ними стояли деревянные домики различных форм, хатки под соломой, китайские, японские, швейцарские, фантастические, стиль которых было трудно определить. Оттого, что нумерация этих усадеб слишком прозаично бы выглядела, вместо номера и надписей, носили они, по старинному обычаю, знаки, по большей части звериные. Таким образом, был дом под Слоном, Верблюдом, Орлом, Медведем и т. п. Посередине, на округлой площади сам князь-воевода поставил беседку собственной идеи, которая в его убеждении была подобна храму св. Софии в Константинополе. Мечети, довольно странные, придумал Радзивилл.

– Смотри же, – говорил он потом брату, – если бы я хотел, мог бы прекрасно быть архитектором и, пане коханку, мои дворцы и домики были бы более достойными, чем те, которые ставят обезьяны-архитекторы по профессии – за это ручаюсь. Не имеют за грош фантазии, один другого обкрадывает, и что у одного спереди, то у другого сзади, в этом вся задумка.

Когда кареты, везущие короля и гостей в Альбу, приблизились, горела она уже всей мериадой цветных огней. Дорога из замка через предместье Новый Город до Альбы также была вся освещена стоящими шеренгой геридонами, в которых пылали лампы. Все домики, большая беседка, иные строения, были покрыты светом, который, отражаясь в каналах, представлял очень красивую картину. Обилие карет, любопытных конных и пеших, их разнообразная одежда, играющая музыка, весело украшали Альбу ночью. Те, что видели её днём, находили её чудесно изменившейся.

Фричинский ручался генералу Комажевскому, что зажжённых ламп было восемьсот тысяч, а людей с околичных деревень для быстрого освещения использовали несколько тысячи.

В Альбе, применяясь к хозяина, тон общества не изменился; король, смеясь, ручался, что корону оставил в Несвиже, а тут хотел быть только войтом из соседства. Пани нарядились пастушками.

Станислав Август громко смеялся и был бы рад принять бесцеремонное обхождение, но ему приходилось тут тяжко.

Князь-воевода провёл короля на башенку над этой беседкой св. Софии и оттуда наисветлейший пан рассматривал фейерверки… в трёх актах.

Мастер, который устроил эту огненную драму, с инициалами, гербами, венками и т. п., увеличивал её так умело, что окончание могло напомнить взрыв Визувия.

– А и то, пане коханку, мастер фейерверков домашний, – сказал князь, – у меня всё домашнее.

В беседке наверху наияснейший пан среди дам и господ выдержал до конца, когда тем временем внизу, куда умыкнул воевода, запили.

– Комажес, – шепнул король генералу, – хотя бы я ничего не хотел, из милосердия к тебе я должен спуститься вниз, потому что у тебя пересохло в горле, а там позвените рюмками… и я также должен наполнить рюмку за здоровье радзивилловского дома.

Когда же спускался король вниз, к многочисленному и весёлому обществу, искал в голове какой-нибудь концепт для тоста. К сожалению, не удалось ему напасть ни на чего другое, кроме банального:

– Чтобы дом Радзивиллов не знал бедности!

В Альбе королю казалось наиболее подходящим отозваться по-холопски.

* * *

Когда в Несвиже все живые радуются, кричат, пьют и едят, восхищаясь всё более новыми чудесами, один Филиппек, осуждённый на неволю, напрасно через окно взирал на дворы, на которых даже мало кого было видно, потому что всё движение и жизнь расположены ближе к челу. Тогда едва какая задымлённая прислуга проскользнёт или кухонный сторож, который, схватив украдкой кусок мяса, хочет его употребить, не боясь коварных глаз.