Когда после получасового разговора они, наконец, оттуда вышли, Преслер шепнул только дочке, чтобы возвращалась домой, а сам, не в состоянии усидеть на месте, хотел пойти к цитадели, дабы узнать о жене. Розия удержала его за руку.

– Отец, – сказала она, – приходите же за мной, потому что одна я завтра туда не пойду.

Он странно на неё посмотрел, кивнул только головой и так расстались.

Он потащился под цитадель, а ей срочно было нужно всю историю этой экскурсии рассказать Казьмежу. Поэтому она поспешила в аптеку, ибо чувствовала, что там её с тревогой ожидали. Уже издалека она увидела Казьмежа, стоящего на пороге, с глазами, уставленными в сторону замка.

Не повторим этого разговора, так как мы, может, не сумели бы во всей его правде, со всей его особенностью изложить.

Любовь смешивалась в нём с ужасом, яд с мечтами о счастье, идиллия с трагедией. Были там слёзы и улыбки, негодование и надежда, смерть, преступление, героизм, и притом много, много неопытности и детства.

Когда это происходило, Преслер тем временем плёлся под крепость, напрасно спрашивая о жене, солдаты растолкали его, высмеяли и ничего ему не поведали о ней. Целый день провёл он так на улицах, в шинках, два раза заглядывал домой, из которого горе его выгнало.

В этом состоянии духа человек либо лежит неподвижным камнем, либо лихорадочно летает, нигде не в состоянии удержаться на месте.

На следующий день утром, наряженая Розия, с лицом, воспалённым от слёз, грёз и ночной бессонницы, была готова гораздо раньше, чем пришёл отец. Вместе с ним в молчании пошли они снова через эту отвратительную приёмную к этому человеку, на испорченности которого покоились последние надежды отца.

Впустили их без промедлений, князь был неслыханно вежлив, но, по-видимому, обеспокоен. Не отбирая полностью надежды, ничего, однако ж, не обещал. Из баламутных его объяснений было видно, что его старания не удались, но Розия так ему понравилась, что он обещал ещё делать, что только будет возможно, чтобы судьбу Юлиана по крайней мере немного подсластить.

Для Преслера, который знал москалей, уже не подлежало сомнению, что из этого всего на той дороге ничего уже быть не может. Значит, он напрасно только выставил своё дитя на посмешище, а себя на презрение.

Князь, вроде ещё что-то обещая, потребовал адрес Преслера и старательно его себе записал.

Розия вышла в этот раз какой-то грустной и счастливой, не зная сама, что делалось в её душе; она чувствовала себя спасённой, и весь её героизм остался только как бы сонной мечтой. Она пошла снова исповедаться Казьмежу, не думая, чтобы взятый князем адрес, мог её подвергать какой опасности.

* * *

Был уже поздний послеобеденный час, когда князь, который обычно ел в Английском отеле, хорошо выпив, вышел, улыбаясь сам себе, и хотел, впервые проезжая Вербовой улицей, остановить для себя дрожку, но возница-патриот показал ему язык и фигу, а сам вскачь полетел дальше. Счастьем, кони его шибко унесли, в противном случае его, наверное, отдали бы под военный суд. А то, что каждый московский офицер, в соответствии с катахизисом о монаршей чести, представляет какую-то частицу законной власти, извозчик мог быть осуждён в шахты, если не на виселицу, для примера. Князь, поражённый оскорблением, которое его встретило, пошёл пешком. Заняло у него немного времени постараться о другой дрожке, возница которой получил от него по шее за преступление своего товарища; потом поехали с ним к Хозеру, где князь купил довольно красивый букет, вступили в Контего за коробочкой конфет, наконец направился к Диканке.

Розия сидела у окна, согласно привычке, но хотя держала в руке работу, работать не могла, мысль о брате, которого она так любила, о матери, которая исчезла из дома без вести, наконец о собственной судьбе, хмурила её лицо. Два дня была в доме пустота, вчера вычерпали последние запасы и ни гроша, всем торговцам что-то принадлежало, никто не хотел дать в кредит.