И вот самое роскошное из моих платьев, коронационное облачение, золотой, затканный серебром шелк, манжеты тончайшей венецианской парчи оторочены золотой каймой. На шее, на груди, на плечах — ожерелья из плоскогранных сапфиров с большими круглыми рубинами и жемчужными подвесками. А сверху — королевская мантия: расшитый золотом шелк в цвет платью с горностаевым воротником в двадцать дюймов шириной, отороченный по подолу горностаем, — знак королевского достоинства. Поверх мантии струились мои незаплетенные волосы, распущенные по-девичьи, золотисто-рыжие, как и лучистый шелк робы, — все олицетворяло полную гармонию и согласие.

Все, кроме моей девической слабости, — ибо сердце мое замирало, колени дрожали, ноги подкашивались…

Затем на меня возложили корону святого Эдварда, самую древнюю и священную. И наконец, корону, которую мне предстояло носить до конца церемонии…

Как разгулялись в тот день призраки! Ведь корона была изготовлена для Эдуарда, по его отроческой головке, и пришлась мне как раз впору! До чего же она была хороша: четыре стоячих дуги из золота и жемчугов, основание обвито венком из жемчугов, алмазов и сапфиров, в середине, под крестом, — огромный малиновый самоцвет, рубин, гордость Черного Принца, носящий его имя.

Трепеща, я вышла из алтаря, и герольдмейстер Ордена Подвязки во всеуслышание изрек:

— Провозглашаю тебя королевой Англии, Франции и Ирландии, защитницей нашей веры, всечестнейшей императрицей от Оркадских островов до Пиренейских гор.

Его слова потонули в серебристо-пронзительном визге сотен труб, захлебнулись в громе литавров, в звуке органа, из которого гимн рвался, словно душа из моего трепещущего тела. Признают ли меня законной королевой, чтобы чтить как свою владычицу, чтобы служить мне верой и правдой и пасть за меня в бою?

Да или нет?

«Да! Да!» и снова «Да!».

Меня пронзила ослепительная молния блаженства. Прошлое и будущее слились в одно, настоящее растянулось в бесконечность. Я видела отца и мать и в эту минуту, как никогда, жаждала, чтобы она оказалась рядом.

«Да! Да!» и снова «Да!».

Лорды орали до хрипоты и махали своими маленькими коронками, будто отпущенные с уроков школьники. И под их крики меня отвели во дворец, и там восемьсот пэров и прелатов пировали восемь часов кряду и съели, сдается, по восемь тонн пищи на брата.

Сама я едва прикоснулась к золоченому жареному лебедю, к фаршированной яблоками кабаньей голове, к павлину в перьях и скворцам в тесте. Мне приятнее было смотреть, как мои люди — да, мои, мои люди, мои пэры, мои рыцари, мой народ! — пьют и жрут до отвала. Дворцовые повара превзошли сами себя — восемь Вестминстерских кухонь превратились в кромешный ад, однако оттуда несли и несли поистине райские кушанья.

И вновь и вновь звучало по кругу; «БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЕВУ!»

Мой рыцарь-защитник въехал в зал в полном боевом облачении, со звоном швырнул на мощеный пол стальную перчатку и вызвал на поединок всякого, кто усомнится в моих правах.

А пока мы ели, юный герцог Норфолк, впервые вступивший в наследственную должность главного церемониймейстера и главы Геральдической палаты, а также лорд-распорядитель коронации граф Шрусбери в золоте и серебре разъезжали на богато убранных скакунах между рядами столов, дабы уберечь нас от незваных гостей.

А я царила над всем, как Царица Небесная, на верху блаженства. И так я удалилась в опочивальню, не в силах двинуть рукой от усталости; дамы сняли с меня корону, мантию, тяжелое коронационное облачение, девушки, под водительством Кэт, уложили меня в постель, и я сразу забылась глубоким сном.

Ни до, ни после не случалось мне спать так сладко и так мирно.

Ибо то была моя последняя спокойная ночь: поутру Сесил разбудил меня вестью, которой я в страхе ждала с самой Марииной смерти.