Бард содрогнулся всем телом.

— Пей и перестань глумиться, — произнес он сдавленным голосом, повернулся на месте и, держась подчеркнуто прямо, отошел в сторону.

Эгиль фыркнул, отшвырнул в сторону рог, полный пива, и громко потребовал другой.

Гуннхильд склонилась к Эйрику.

— Это возмутительно, — прошептала она. — Как смеет этот грубиян так обращаться с твоим человеком?

— Пусть его, — отозвался король. — Все напились. Да, он ведет себя нагло, но стихи у него вышли искусно. К тому же он брат Торольва.

— Я чувствую, что от него исходит опасность.

— Нет, просто тебе в нос ударила вонь блевотины и брюшных ветров. Конечно, он напрашивается на драку, но я не допущу ее здесь.

Младенец пошевелился. И в этот момент понимание того, что она должна сделать, нахлынуло на Гуннхильд, словно прибой на подножие утеса. Она давно уже думала об этом. Если она еще промешкает, ее воля ослабнет.

— Мне нужно выйти, — сказала она мужу и сама поразилась спокойствию своего голоса.

Эйрик кивнул, и она встала. Толпа расступилась перед нею. Проходя мимо Барда, она поймала его взгляд и чуть заметно наклонила голову. Он не имел возможности напиться допьяна, так как был слишком занят все время, и понял госпожу. Немного выждав, он вышел вслед за нею.

Они встретились в сенях. Возле стены было сложено оружие. В свете, просачивавшемся изнутри, тускло поблескивала сталь. За наружной дверью выл и причитал ветер.

— Я полон сокрушения, моя госпожа, — простонал Бард. — Он опозорит нас, этот хам. Он вливает в себя рог за рогом и все время клянется, что его мучит жажда.

— Он отлично знает, что делает, — ответила Гуннхильд. — Но он не просто наглый грубиян, он гораздо хуже. Я думаю, что, если он уедет отсюда живым, из-за этого погибнет немало людей.

Бард вздрогнул. Конечно, мало кто решался открыто говорить о ее прошлом, но слухи о том, что ей ведомо больше, чем обычному человеку, ходили достаточно широко.

— На… на самом деле?

— Иди и найди хороший большой рог, — приказала Гуннхильд, — и жди меня в женском доме.

Она вышла в ночь. Ветер тут же налетел на нее, и ей пришлось придержать платок обеими руками, чтобы его не сдуло. Впрочем, Гуннхильд не обратила ни малейшего внимания ни на холод, ни на свист шторма. Она ощущала в себе ту же самую каменную твердость, которая владела ею в гамме финнов. От Эгиля Скаллагримсона было необходимо избавиться.

Дом был маленьким. В нем, как следовало из названия, обычно жили женщины и располагались их ткацкие станки и принадлежности для прядения. Там была поставлена кровать для нее и Эйрика. В доме было тихо; горели свечи.

— Иди, — сказала она дожидавшейся господ служанке, — помоги в зале. Вернешься сюда, когда увидишь, что король и я выходим из-за стола.

Прежде всего она извлекла из угла горшок. Сидеть на корточках на земле, наподобие какой-нибудь простолюдинки, было бы почти так же противно, как возиться в незнакомом неосвещенном грязном отхожем месте. Справив нужду, она принялась рыться в своих вещах и, прежде чем Бард постучал в дверь, отыскала небольшую склянку.

Она не стала тратить времени впустую.

— Держи крепче рог. — Бард, затаив дыхание, следил за тем, как она наливала в него какую-то темную жидкость. — Теперь неси его в зал, аккуратно наполни пивом и дай этому Эгилю. Только пометь рог, чтобы он попал именно к нему, а не к кому-нибудь другому.

Мужчина побледнел.

— Смертоносное варево? — прошептал он.

Гуннхильд рассмеялась:

— Скажешь, что это немужественно? Так ведь я женщина.