— Ты берешь и едешь на войну! — завопила она с покрасневшими щеками. — Даже не попрощавшись! Потом делаешь вид, будто не умеешь писать!.. Ни одного письма, ничего! «Кеса, ты здорова? У меня все в порядке». Где там! Мне на тебя плевать! — крикнула она, делая вид, будто чем-то бросает в посланника; в устах благовоспитанной Жемчужины это прозвучало воистину как солдатское ругательство.

— Я хотел попрощаться, это ты от меня все время убегала!

— Да, конечно, это я бежала на войну! Это я не могла выдержать в Сей Айе!

— Я хотел тебе объяснить! Я искал тебя перед отъездом, но тебя нигде не было! «Жемчужины нет, Жемчужина занята»…

— Потому что ты велел оставить меня здесь как ненужный хлам! Я знаю, что никому не нужна, но… думала, что нужна хотя бы тебе, — с внезапной горечью сказала она. — Ты полгода притворялся, что любишь со мной разговаривать, лгал, что ценишь мои замечания… Я поверила. Я бегала за тобой словно глупая четырнадцатилетняя девочка, пробовала умничать… А потом ты меня выкинул, так же как и все, всегда… Иди, — закончила она. — Не хочу тебя видеть.

Весь гнев Готаха мгновенно прошел.

— Но я — хочу, — ответил он. — Я не хотел, чтобы ты ехала на войну, потому что это опасно… Были и другие причины, но они были важны для княгини, не для меня.

Она готова была расплакаться.

— Вот именно! — с сожалением проговорила она. — Зачем ты приехал? По пути в Громбелард?

Он кивнул.

— Да. Собственно, да. Но я не хочу уезжать ни сегодня, ни завтра.

Остынув, она уже не имела желания ссориться.

— Уедешь, когда захочешь или потребуется. В этих письмах есть что-то важное? Если нет, то у меня в самом деле нет времени их сейчас читать. Я прикажу приготовить тебе комнату. — Она не сказала, что та уже готова, так как это была одна из первых комнат, которые она велела привести в порядок после «визита» армектанских войск.

Возможно, впервые в жизни Готах-посланник не осознал смысла и значения чьих-то слов, послушавшись вместо этого собственной интуиции. Ему пришло в голову, что разговор с расстроенной Жемчужиной стоило бы отложить на потом. Одновременно, однако, он чувствовал, что эту женщину не следует оставлять одну больше ни на минуту. Мужчина, возможно, и мог все обдумать до вечера и последовать голосу разума. Эта же разозленная и обиженная девушка (ибо для Готаха тридцатичетырехлетняя Кеса всегда была «девушкой») могла лишь разбередить собственные душевные раны.

— Это самые важные письма на свете, по крайней мере одно из них. Собственно, не письмо, а документ. Его не может прочитать никто другой, только ты. И без промедления.

Кеса, колеблясь, смотрела на него.

— Если это шутка, ваше благородие… — холодно предупредила она.

Она вернулась на середину комнаты и протянула руку. Готах почувствовал, как сильно бьется его сердце, ибо он именно сейчас брал быка за рога и отступить уже не мог. Он подал ей одно из писем и смотрел, как Жемчужина ломает печать.

— Еще до того, как я отсюда уехал, — поспешно сказал он, пока она читала, — княгиня обещала мне нечто важное и сдержала слово. Ты свободная женщина, ваше благородие. Княгиня-регент просит, чтобы ты еще какое-то время управляла ее имуществом, но исполнять эту просьбу ты не обязана. Можешь, но не должна. Все зависит от тебя.

Она не услышала ни единого слова. Буквы сливались у нее перед глазами.

— Что это? — сдавленно спросила она.

— Самое важное письмо на свете, — повторил Готах. — Более важное для меня, чем… даже чем Книга всего, — со всей серьезностью сказал он.